Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

Главная в семье у нас Таня, теперь фамилия ее Морозова. Нам с Мишей другой раз представляется, что это не мы ее, а она нас перевела к себе в семью на воспитание.

Она никогда не сделает никакой глупости, какие мы, бабы, себе позволяем. И жалко ее бывает, чуть не плачу. Она и комсомольский секретарь в школе, она и музыкальную группу ведет, и то, и се….Ухажеры ей звонят, кавалеры на дом прибегают — куда там. «Кса- на Анатольевна, мне мальчик звонит?» — «Да, Таню- ша». — «Передайте ему, что меня нет дома». — «Хорошо, Танечка». И весь сказ. «Тетя Ксана, у вас нет Платона?» — «Кого?» — «Философа Платона. Беседы». — «Кажется нет, Танечка». — «По какому же принципу вы подбирали библиотеку, — с раздражением, — лишь бы книг побольше?» — «Это Миша, не я». — «Михаил Алексеевич в отношении книг для своего возраста поразительно неразборчив».

Мы с Мишей дождемся, покуда она ляжет, и начинаем шушукаться. Так–то по–доброму обсуждаем, обсуждаем. Чудо наше — Таня Морозова! Редко случается, чтобы она чего не знала. Любит нас с Мишей поучить уму–разуму, объяснить, что к чему в нашей жизни. Для этого нужно только в хорошем настроении ее угадать и чтобы уроки она сделала. Пока уроки не выполнит, говорить все одно ни с кем не станет. А вот вечерком, за чаем, я, допустим, ей пожалуюсь: «Танечка, посмотри, купила Михаилу Алексеевичу галстук, а ему не глянулся. Не хочет носить». Стрельнет она заранее глазами на супруга: «Где галстук?» Тут и начнется. Повяжет ему и так и этак, заставит пять рубах переменить, и все с объяснениями: «Вы, Михаил Алексеевич, начальник участка, мужчина еще не пожилой и видный. Вы, простите, тетя Ксеня, должны нравиться женщинам. Это первый признак того, что увас все благополучно и успех вам сопутствует. Если вы будете нравиться женщинам, мужчины тоже начнут вас уважать непременно. Кислое лицо и неумело повязанный галстук — приметы неудачника. Подберите живот! С завтрашнего дня будете делать гимнастику вместе со мной. Гимнастика укрепит ваши, простите, тетя Ксеня, дряблые мышцы. Живот и дряблые мышцы свидетельствуют о неумении видеть перспективу и ставить перед собой четкую цель. Вы видите перспективу?» — «Вижу, доченька!» — «Без нежностей. Какая она?» — «Прожить до ста лет всем нам втроем». — «Долго живут черепахи. Перспектива — категория социальная…» — и крутит Мишу и вертит, а он млеет, хихикает, сам почти как ребенок. А я думаю: значит, мало ему выпало ласки, мало заботы, раз так он по ним истосковался. Приоденет его Таня, одернет, волосики на висках ему причешет, оглядит с пристрастием, как манекен в витрине, и мне: «Ну вот, тетя Ксеня, теперь мы можем им гордиться и в воскресенье отведем в кинотеатр, покажем людям. Я куплю билеты!»

Она купит. Если уж чего пообещала — никогда не забывает. Купит и билеты и ужин приготовит: «Отдохните, тетя Ксеня. Ужин я подам ровно в восемь. Михаил Алексеевич, отправляйтесь в магазин и извольте купить минеральной воды. Мы будем запивать плов минеральной водой «Ессентуки‑3».

Миша мой вылетает пулей, чуть не в домашних шлепанцах. Прежде–то он, кажется, понятия не имел, где этот магазин находится. Наверное, мать, которая родила такую девочку, была необыкновенной женщиной. Наверное, Миша действительно не мог не любить ее больше меня… Стыдно мне, бабе, прожить пустой и бесполезный век. Стыдно не выкормить ребенка, не понять, зачем я на свет народилась. По совести, все времечко, мне отпущенное, жила я за–ради себя. И работала за–ради себя, потому что работа всегда была мне в радость. И муж мой, Михаил Алексеевич, прожил рядом со мной, мрачный и похудевший, за–ради меня… А я чего, для кого?! Какую злую участь разделила и уменьшила? Ничью, нет.

Афиноген Данилов бодрствовал уже минуты две. Рассвет затемнил комнату, и он заметил, как на сером с ночи лице Ксаны Анатольевны обозначились выдающие возраст впадинки и морщинки. Взгляд ее был погружен неведомо куда, губы шевелились как бы от нервического тика, словно кто–то посторонний их разжимал. Ксана Анатольевна ссутулилась, руки обвисли по бокам, она сидела на _стуле, как сидят на пне в лесу, возле пустой корзины после целого дня бесполезных поисков. Устала женщина от долгого ночного говорения, от воспоминаний, от сизой давящей рассветной мглы. Что до Афиногена, то он чувствовал утренний прилив сил.

— Ксана Анатольевна, вы прекрасная, редкая женщина, — сказал он, касаясь пальцами ее руки. — Вы спасли меня этой ночью, а скольких людей еще вы спасли от боли, от мерзкого одиночества. Если бы не было таких, как вы, жизнь потеряла бы смысл.

Ксана Анатольевна взглянула на ручные часики и сказала: «Ой!»

— Что это значит?

— Скоро сменяться. Быстро ночь миновала,

— Меня сегодня не выпишут?

— Что ты, Гена. Недельки две полежишь обязательно. Зачем тебе спешить?

Афиноген фыркнул. Никто не знал, какие богатырские силы дремали в нем.

— Две недельки — нет, не годится. Мне на работу пора. Там, Ксана Анатольевна, вакансия образовалась. Теплое местечко открылось, карьера, знаете ли, прежде всего. К тому же в четверг я иду расписываться. Лежать мне здесь некогда, хотя и хочется.

Ксана Анатольевна стала ходить по комнате быстрыми шагами.

— Ноги затекли. Что, Гена, укол сделаем?

— А почему бы и нет.

Пока она ушла кипятить шприцы, Афиноген сел, перебарывая темноту и бульканье в животе, свесил ноги с кровати. Он давно приметил стеклянную колбу в углу и сообразил, для чего она предназначена… Ксана Анатольевна застала его делающим попытки вскарабкаться обратно на высокую кровать. Она хотела ему помочь, но Афиноген, хмурясь, оттолкнул ее руку.

— Утренняя гимнастика, — пояснил он. Сердце заходило ходуном. Он чуть согнул колени, подпрыгнул и сел.

— Ты и впрямь долго не пролежишь у нас, — определила медсестра. После укола Афиноген опять задремал и не слышал, как уходила Ксана Анатольевна. Разбудил его хирург Горемыкин.

— Говорят, уже ходишь? — весело спросил.

— Пора выписываться. Залежался я у вас. Совестно.

— А ты действительно сможешь уйти?

— Пусть одежду вернут.

Вместо одежды прикатили коляску и две юные хохотушки в белых халатах перевезли его в другую палату с тремя койками. Одну хохотушку Афиноген успел по пути ущипнуть за бок.

— Во, больные! — крикнула на весь коридор хохотушка. — Во, симулянты!

В новой палате его приветствовал сероглазый мужчина в синей пижаме с прической «бокс» по новейшей моде 60‑х годов.

— Наконец–то, — обрадовался мужчина, — в шахматы играешь, братишка?

— Предпочитаю покер. По маленькой.

Мужчина посерьезнел и показал из–под подушки колоду карт.

— К вечеру сообразим. Заметано.

— К вечеру меня выпишут.

— Не выпишут, не боись.