Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Алло, Вернер… Да… Семнадцатую камеру не расстреливать… Да, да, я знаю, о ком идет речь… Знаю… Не расстреливать. — Он бросает взгляд на Клару, и ему кажется, что она любуется им. Он покашливает в ладонь, потом отчетливо добавляет в трубку: — Под мою ответственность…

Перед каждой дверью караульный поднимает фонарь, освещая номер камеры. У камеры № 17 он останавливается, вынимает из кармана мел и чертит на стене крест. Наблюдавший в глазок Албу прижался к двери. Выждав, пока часовой удалится, он поворачивается к Хорвату:

— С тех пор как вас перевели сюда, я боюсь. Солдат поставил на стене какой-то крест. Что бы это могло значить?..

Хорват не отвечает ему. Забравшись на деревянную скамейку, он смотрит в окошко.

— Здесь чудесно. Вы даже не представляете, какой прекрасный вид открывается перед вами. Видно ветку каштана, а вдали верхушки ив на берегу Муреша. Когда я увижу коменданта, я попрошу его продержать меня здесь всю жизнь.

— Что означает этот крест? — повторяет свой вопрос Албу.

— Вероятно, нас пригласят на гарнизонный бал-маскарад, — с горечью говорит Василикэ Балш.

Хорват продолжает свои наблюдения.

— Если бы каштан был посажен хоть на полметра ближе, он был бы виден весь. — Хорват так занят каштаном, что ничего не замечает и не слышит.

Заметив досаду на лицах Албу, Балша и Бэрбуца, Герасим улыбается. «Какой чудесный человек Хорват! Ни на минуту не дает им уйти в свои мысли. Болтает о всяких пустяках и все время отвлекает внимание». Как жаль, что он не понял его раньше, еще в той камере! Впрочем, здесь, среди товарищей, Герасим лучше изучил его. Хорват действительно говорил о пустяках, однако всегда был настороже, натянут, как струна. Он вздрагивал при каждом подозрительном шуме. Герасим был убежден, что он страдает больше всех остальных вместе взятых, но умеет сохранять спокойствие. Вот и сегодня к вечеру, когда они исчерпали все темы, в камере воцарилась тишина, атмосфера стала напряженной. Тогда Хорват предложил играть в пуговицы. Все оторвали лишние пуговицы от своих пиджаков и начали играть, как когда-то в детстве. Во время игры Герасим сделал забавное открытие: он понял относительную ценность пуговиц. На воле, в обыденной жизни пуговица имеет только то назначение, которое нужно портному: например, соединяет две полы пиджака. Здесь, в камере, пуговица — это нечто значительно большее. Не будь пуговиц, они все время думали бы о предстоящем расстреле.

Даже Балш, вначале такой разговорчивый, замкнулся в себе. Он боится смерти. Его бросает в дрожь от малейшего шороха. Он проклинает всех своих предков за то, что ему взбрело в голову спать на чердаке в соборе. Когда их перевели сюда, Балш потребовал у Хорвата ответа:

— Что будет, если меня расстреляют?

— Я тебя похороню…

— А я им все расскажу. Скажу, что за всю свою жизнь ни разу не брал в руки оружия. Я честный вор, а не убийца.

— Ты герой, дорогой Василикэ Балш.

— Я не хочу быть героем. Я хочу жить.

— Для чего, дорогой Василикэ Балш? Чтобы воровать? Наша встреча принесла тебе несчастье.

Теперь Василикэ уже не философствует. Он понял, что это бесполезно. Великое дело примириться с самим собой. Еще днем он был в отчаянии, ему вдруг захотелось рассказать всю свою жизнь. Когда Герасиму надоела болтовня Балша и он решил его перебить, Хорват сделал ему знак не мешать. Балш бросил полный благодарности взгляд в сторону Хорвата и не заставил себя просить. Он продолжал:

— Мне было десять лет, когда я впервые украл. Линейку у учителя арифметики. Я никак не мог научиться отличать знаменатель от числителя. Я всегда путал их. То говорил, что это верхняя цифра, то нижняя. Он бил меня. Я и украл у него линейку. Это доставило мне необыкновенное удовольствие. Жили мы в то время бедно. Я украл вечное перо, и вся наша семья была сыта целую неделю. В двенадцать лет я совершил кражу в трамвае и был арестован. Меня поместили в исправительный дом в Тимишоаре. За три года, пока там находился, я изучил все тайны ремесла. Месяцами я учился снимать с руки часы, потом в течение года обучался обшаривать карманы так, чтобы люди не чувствовали. Думаю, что если бы я захотел стать фокусником, мне не пришлось бы краснеть. На третьем году пребывания в исправительном доме я от скуки подменял документы воспитателям. Когда я переехал в Бухарест и познакомился с Фэнуцой, я попросил его проверить меня. Если нас не расстреляют, завтра я расскажу вам о Фэнуце. Он побывал во всех столицах Европы. Мне кажется, не было карманника крупнее его. Так вот, я попросил его проверить меня. «Хорошо», — сказал он мне. Мы сели в трамвай № 24, и он указал мне на одного человека. «Видишь этого толстого типа у окна?» «Да», — ответил я. «Сними с него галстук». Я побледнел. Тип, на которого он показал, был в офицерском мундире. В чине полковника или что-то в этом роде. Подхожу ближе и вижу, что он сидит в стороне от других. Мне сразу становится ясно, что Фэнуца хочет испытать меня всерьез. Я встаю напротив этого типа и внимательно изучаю его. Спрашиваю, не из Галаца ли он. Офицер поднимает глаза и оглядывает меня с ног до головы. Впиваюсь взглядом в его галстук. Он завязан плотно, маленьким узлом. Наступаю офицеру на ногу. Тот смотрит вниз; я изучаю его затылок. Мы уже у Армянской улицы. Офицер сходит на Брезояну. Фэнуца подает мне знак, что нам тоже нужно выйти. Мы выходим на следующей остановке, и он говорит мне: «Тебе нечего делать в Бухаресте. Езжай обратно в провинцию. Джиджи соврал мне. Он сказал, что ты работаешь первоклассно». Я велел ему поискать у себя в нагрудном кармане. Он засунул туда руку и вытащил галстук офицера. Тогда он расцеловал меня прямо посреди улицы… Я работал как бог…

Помолчав немного, Герасим спросил Хорвата:

— Зачем ты позволяешь ему столько болтать?

— Когда человек чувствует, что близок его конец, ему хочется оставить память о себе. Он не хочет исчезнуть бесследно. Страшно умереть, сознавая, что после тебя ничего не останется. Посмотри на стены камеры. Ты видишь эти инициалы? Почти бессознательно каждый заключенный царапает свои инициалы на стене. Каждый хочет, чтобы сохранилось что-нибудь для потомков.

Откуда-то с конца коридора доносится скрип двери, потом в первой камере раздается крик. Все бросаются к дверям. Хорвату с трудом удается оттащить их и толкнуть в угол.

— Спокойно!

— Что это? Что случилось? — испуганно спрашивает Албу.

— Не знаю, — сухо отвечает Хорват.

Слышно, как открывается вторая камера, третья.

— Выводят во двор, — констатирует Хорват.

Герасиму хочется спросить, зачем, но он так взволнован, что не может произнести ни слова.

Наконец перед их камерой останавливаются два надзирателя. Они открывают железную дверь и знаком приказывают всем выйти. Первым выходит Герасим. Он идет, машинально засунув руки в карманы, пока не раздается команда поднять руки вверх. Он поднимает их и кладет на затылок. Позади себя Герасим слышит тяжелые шаги Хорвата. Они несколько подбадривают его. В них есть что-то успокаивающее, как когда-то в детстве в колыбельной песне матери. Уже само присутствие Хорвата успокаивает. Больше всего на свете Герасим боится теперь одиночества.