Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Эй, да ты никак еще растолстел, товарищ Хорват! — Он не знает, что на это отвечать. Тогда они сами отвечают: — Как не растолстеть, если целый день сидишь в комитете, развалясь в кресле!

По-своему они правы. Заседают в комитете все чаще, а толку все меньше. Если бы кто-нибудь спросил Хорвата, о чем они спорят на заседаниях, он не сумел бы ответить. Пожалуй, сказал бы, что они спорят с Симоном по теоретическим проблемам. Да еще по каким! Симон никогда не произносит имени Вольмана. Он называет его капиталистом, а рабочих массами.

— Массами нужно руководить в борьбе против капиталистов. Но не как армией, товарищ Хорват, а как детьми, которых необходимо учить. А мы, руководители масс, должны быть настоящими социал-демократами подлинными марксистами.

И если Хорват отвечает ему: «Все это хорошо и прекрасно, но что делать с рабочими в цехах, они требуют молока, а Вольман им не дает», — Симон, как истинный оратор, сжимает кулаки и начинает декламировать:

— Что такое один Вольман по сравнению с широким фронтом капиталистов у нас в стране и за границей? Какое значение имеет то, что отдельные рабочие требуют молока, когда они должны прежде всего сбросить цепи тысячелетнего рабства!

Как-то Хорват сказал ему, что, к сожалению, рабочие не могут быть сыты только тем, что сбросят цепи. Симон протер очки и, как человек, который должен поставить кого-то на место, ткнул в Хорвата пальцем:

— И молоком твоим они тоже сыты не будут.

— Это верно, — ответил ему тогда Хорват сердито. — Сыты они не будут, но и не заболеют туберкулезом. А это очень важно.

Симон, задумавшись, попросил дать ему день на размышление, чтобы обсудить ответ вместе с Тибериу Молнаром, секретарем уездного комитета СДП. На следующий день он, весь сияя, начал объяснять Хорвату:

— Большие социальные вопросы так просто не решаются, а вопрос о молоке не имеет никакого значения по сравнению с большими социальными проблемами.

Хорвату не нравятся также отношения фабричного комитета с бароном. Тот сам назначает время совещаний и, как человек, который хочет развлечься, рассаживает членов комитета вдоль стены, словно школьников. Он так любезен, что, когда начинает говорить, руки чешутся схватить его за горло. Однажды он даже предложил им кофе.

— Нам не кофе нужно, господин барон, а молоко! И не только нам пятерым, а пяти тысячам рабочих.

Хорват надеялся, что барон станет возражать и тогда ему представится случай высказать все, что у него на душе. Но барон, как всегда, только улыбнулся:

— Вы остроумны, господин Хорват…

Хорват не нашелся, что ответить. Только за дверью, на фабричном дворе, он разозлился на себя, что не сумел поставить барона на место. На собрании он так часто упоминал имя Вольмана и так зло ругал его, что рабочие спрашивали себя, как это у него хватает мужества после этого встречаться с бароном. Однажды Вольман очень вежливо пригласил его к себе в кабинет и сказал ему:

— Я слышал, вы опять ругали меня.

— Да, господин барон, вас правильно информировали, и я предложил бы вам в самое ближайшее время увеличить ему жалованье…

— Кому ему? — удивленно спросил Вольман.

— Тому, кто вас информирует.

Вольман помрачнел. Ему не нравились дерзкие люди.

— У меня все, господин Хорват. Можете идти.

— Как вам угодно, господин барон.

Сидя по тюрьмам, Хорват всегда строил планы на будущее. Он пытался представить себе то время, когда не надо будет скрываться, когда он сможет открыто бороться против барона. Поэтому сейчас он был недоволен: не лежала у него душа подписывать отпускные документы рабочим, визировать хлебные талоны для столовой и следить за выдачей кредитных книжек. Ему казалось, что все это совсем не дело партийного активиста. Временами его одолевали сомнения. От мысли, что он вступил в спор с Симоном по поводу его теории «больших социальных проблем», ему становилось не по себе. В сущности, он не был убежден, что Симон не прав. Нужно ли, чтобы партийный деятель добивался стакана молока или починки крана, когда такие вопросы могли решать профсоюзные активисты цехов? Правда, они не были энергичны. Если бы он занялся только разъяснительной работой, он упустил бы гораздо более важные вопросы, как, например, организацию поста первой помощи или пересмотр коллективного договора. И все же, что ни говори, жизнь после освобождения он представлял себе иначе. Он думал, что, как только партия выйдет из подполья, люди тотчас же встанут вокруг нее стеной. Ему нравилось думать, что после освобождения не будет недовольных. Разумеется, он знал, что это произойдет не сразу, но теперь радужные перспективы казались ему слишком далекими, а жизнь дорожала с каждым днем. Вместо армии рабочих, облаченных в синие комбинезоны, он видел вереницы худых, плохо одетых, голодных людей. Барон был всем доволен, стал еще румянее, как будто освобождение пошло ему на пользу. А вокруг царила бедность. Ткацкие станки ни разу за войну не ремонтировались. В цехе, где работали машины марки «Hacking», трудно было находиться, так грохотали расхлябанные станки. А он, Хорват, представитель рабочих, вместо того чтобы заниматься революционной деятельностью, должен писать письма в Бухарест, поддерживать требования барона в отношении запасных частей или торопить министерство с доставкой сырья. Хорват был уверен, что, если бы он работал в полиции, он был бы гораздо полезнее рабочему классу: он безжалостно расправлялся бы со спекулянтами, ликвидировал бы банды взломщиков и арестовал бы всех кутил, которые нигде не работали. Иногда у него возникало такое чувство, будто вместо того, чтобы оставаться революционером, каким он был раньше, он позволил увлечь себя на удобную и спокойную стезю мелкого служащего. Вначале он считал, что так будет продолжаться недолго, но шли дни, и он вынужден был признать, что все меняется слишком медленно, события тонут в повседневных мелочах, вязнут, как быки в тине. Хорват боялся, что пройдет еще немного времени и он будет уже не в состоянии сдвинуть с места колесницу революции. Оставаясь наедине с собой, он находил объяснение чему угодно. Теоретически он понимал все, однако его желудок и желудки тысяч ткачей не довольствовались теоретическими ответами.

Однажды по совету Симона он пошел послушать лекцию о будущем, которую читал товарищ Тибериу Молнар. Симон утверждал, что на этой лекции он получит ответ на все свои вопросы. Действительно, Молнар говорил о будущем. Конец его речи (Хорват запомнил его почти слово в слово) звучал так: «Как бы там ни было, надо жить. Да и потом, почему бы людям не верить во что-то? Бога мы похоронили и воскресить уже не можем. Его изгнали машины. Чем же будут жить люди? Я хочу сказать: во имя чего? Нужна цель. Она у нас есть: лучшая жизнь! Конечно, не сейчас, а в будущем. А будущее, может быть, и не существует. Никогда нельзя сказать: я живу в будущем, имея при этом в виду жизнь реальную, а не воображаемую, не поэтическую…» Черт подери этого Молнара! Играет словами, как жонглер. Хорват хотел встать и сказать, что будущее — совсем не абстрактная цель, а цель, к которой стремятся все трудящиеся и даже сами социал-демократы, введенные Молнаром в заблуждение. И стремятся они не в своем воображении, а борются и страдают за это самое будущее. Хорват обещал себе не заниматься всякой ерундой. Теперь его волновали только крупные проблемы, решение которых дало бы ощутимые результаты.