Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

Давид выпивал редко. Он напивался по большим праздникам — на пасху и на рождество. Во время первой мировой войны он прошел всю Галицию, Сербию, а в восемнадцатом году воткнул в петлицу мундира белый цветок: перешел на сторону восставших. Он участвовал в боях, защищал Песту, потом вернулся в Арад, спасаясь от белого террора. Он изменился. Теперь это был уже не прежний трудолюбивый, нашедший свое место в жизни мастеровой, как до войны. Почти все свободное время он отдавал профсоюзу, и, когда на ТФВ составлялся черный список, он попал туда. Он завоевал такую дурную славу у хозяина, что даже его сына, Герасима, не хотели брать на фабрику. Поэтому Герасим был учеником в Аугоже. Позднее — потому ли, что забыли это имя, или потому, что Давида уже не было в живых, — взяли и его на фабрику.

Так внук каменщика из Белграда стал ремонтировать станки у барона. В тридцать восьмом году оказалось, что его окружают люди, дружески к нему расположенные. Вначале он даже не знал, за что его вдруг так полюбили рабочие. Позднее ему стали поручать расклеить листовки на заборах или покараулить у дома, где тайком собирались рабочие, спрятать пакеты, за которыми потом приезжали незнакомые люди издалека, даже из столицы. В день, когда началась война, он был принят в Союз коммунистической молодежи вместе с Жилованом и венгром Партосом, столяром с сахарного завода.

С тех пор он вел работу среди молодежи. После освобождения, когда он вышел из крепости, еще больше стала заметна в его характере угрюмость. Восьмого ноября он участвовал в схватке на площади Аврама Янку, а когда у него вынимали пулю из левого плеча, даже не вскрикнул. Зато, когда распускали СКМ, он выступал с такой горячностью, что его вызвал к себе Суру и почти два часа беседовал с ним: говорил ему о тактике, о необходимости вовлечения всей молодежи в одну массовую организацию, чтобы можно было заняться ее воспитанием.

Потом он стал секретарем уездного комитета СПМ — Союза прогрессивной молодежи — и председательствовал на вечерах, литературных беседах и товарищеских встречах, где пили минишское и сливовицу из Пынкоты. Вскоре после перевыборов он вернулся на фабрику. Станки приняли его как старого знакомого, и на всем заводе не было человека счастливее Герасима. Однажды вечером он услышал, что его брат Петре записался в СПМ. От удивления Герасим даже рот разинул. В — свое время он целый год бился, стараясь вовлечь брата в СКМ, но безрезультатно. Петре не интересовали ни диалектика, ни выдвинутые Лениным в Октябре лозунги, ни восстановление народного хозяйства.

— Я хочу работать, дорогой Герасим, хочу жениться и произвести на свет дюжину ребятишек. Вот моя программа. И если это возможно, шить себе время от времени костюм из английского сукна. Политикой я заниматься не желаю.

Вероятно, членам СПМ удалось изменить его взгляды. Он купил сборник речей Калинина и некоторые особенно понравившиеся ему места подчеркнул красным карандашом.

Несмотря ни на что, Герасим все же не пожелал признавать, что ошибался, когда упрямо, как осел, возражал против роспуска СКМ. Только Хорвату удалось немножко его образумить и поставить на правильные рельсы. Со временем все вошло в свою колею, и Герасим начал опять работать, как прежде. Он оставался после работы в цехе и организовывал собрания следующих смен. Но он не повеселел: выражение лица у него по-прежнему было хмурым и мрачным, как у человека, которого одолевают заботы. Соседи и особенно мать говорили, что он похож на Давида. Порой Герасим рылся в ящиках среди бумаг, отыскивая фотографии отца, но ему попадались все те же две карточки: одна анфас, другая в профиль, — обе были приклеены к одной картонке. Под фотографиями была выведена четырехзначная цифра: 8722. Тогда Герасим сжимал кулаки, в нем росло убеждение, что теперь обязательно все станет лучше.

Наступил вечер, на фабрику опустилась тишина, окутала высокие тонкие трубы. Со стороны прядильного цеха веет легкий весенний ветерок. Он лениво подметает двор, поднимая белые хлопья, проскользнувшие сквозь металлические крылья вентиляторов. Раскачиваются лампочки, светлые круги скользят по дорожкам, по рельсам узкоколейки.

Слышны шаркающие, тяжелые шаги Дудэу. Потом фигура сторожа вырывается из темноты и движется к освещенному окну.

«Всё еще не кончили, — говорит он себе. — А уж наверное, одиннадцатый час».

В комнате вьются голубоватые струйки табачного дыма. Это ему не нравится. «Сидят с пяти вечера, — думает Дудэу. — Пыхтят, как паровозы, и никому в голову не придет открыть окно. А ведь у Хорвата астма, и Герасим кашляет так, что страшно слушать».

Он недовольно сплевывает сквозь зубы и тоже вытаскивает кисет. Здесь, на улице, курить — дело совсем другое, одно удовольствие. Видишь, как гонятся друг за другом колечки дыма, поднимаются все выше и выше и потом рассеиваются, как будто кто-то невидимый подул на них. При свете спички он заметил на земле обрывок бумаги, поднял: заявление в Союз социалистической молодежи. Он скомкал бумажку, бросил и пошел к сторожке.

— Ты все еще не ушел домой? — удивленно спросил его ночной сторож Мариан и укоризненно покачал своей большой головой. Волосы у него густые и жесткие, как щетина. — Иди спать, чего ты торчишь здесь?

— У меня дела, — ответил ему Дудэу и отошел. Он побрел по рельсам, начал было считать шпалы, потом передумал. Зачем?

Работу он закончил в два часа. Пообедав в столовой, пошел домой, медленно, словно прогуливаясь. Деревья покрылись зеленовато-желтыми нежными клейкими листочками. Солнце припекало спину, затылок. Он отпер заржавевший замок, и в лицо ему ударил застоявшийся Холодный воздух. Он распахнул окна: в комнате теперь всегда пахло плесенью, было холодно. Уже девять лет — с тех пор как он живет один — ему невыносимы и заброшенная комната, и двор, и соседи. Ему не о чем говорить с ними. К тому же они считают его человеком неприветливым, хмурым. Да таким он и стал с тех пор, как умерла Матильда, его жена. Это случилось уже давно, осенью исполнилось девять лет. «Грудная болезнь», — сказали доктора. А уж они, наверное, в этом понимают. Не вынесла Матильда работы в чесальном цехе.

До самого вечера он прокрутился дома. Вечером снова пошел на фабрику. Здесь он всех знал по именам, некоторых помнил еще совсем несмышленышами. Все вокруг было таким привычным, и, когда в сороковом году начали строить новый цех, он даже почувствовал беспокойство. Хотя работы вскоре прекратились, он испытывал беспокойство всякий раз, когда проходил мимо заброшенного строительства. Сейчас он ждал Хорвата. А если тот выйдет со всеми вместе? В присутствии Симона ему не хотелось бы говорить с ним. Кто знает почему. Может быть, потому, что Симон до того, как пришел в фабричный комитет, был служащим. «Такие, которые не были рабочими, не годятся в фабричный комитет», — сказал он Хорвату. — «Нужно, папаша Дудэу, нужно, чтобы и такие были социалистами». Раз надо, значит, надо… Правда, таких социалистов, как Симон, Дудэу не любил еще со времен забастовки тридцать шестого года. Тогда они бросили забастовочные пикеты и ушли работать в села, на молотилки. И эти люди еще считают себя героями!.. Каждый раз, когда он бывал в центре, он останавливался у витрины фотографа Стояновича и смотрел, выставлена ли еще фотография Мол-нара, которого он знал по Печике. Молнар был сыном мельника, он походил на католического священника. Он напоминал ему старого друга, булочника, который умер от костного туберкулеза во время молитвы в церкви. Может быть, именно поэтому Дудэу и ходил смотреть на фотографию.