Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

Герасим достал из шкафа ящик с инструментами и протиснулся между машинами. Цементный пол был влажным, обрывки хлопка прилипали к отсыревшим стенам. Герасиму казалось, будто часы бегут с необыкновенной быстротой: он удивился, когда завыла сирена, извещая о конце рабочего дня. Дома мать ругала его за упорное молчание. Она считала, что сын болен, и плакала, когда он начинал поносить всех докторов и все их лекарства. Впрочем, последнее время она плакала из-за каждого пустяка. Отъезд Петре в Инеу, вопросы и сочувствие соседей, их перешептывания, косые взгляды — все вызывало у нее слезы. Напрасно Герасим старался ее успокоить, круги под глазами у нее становились все больше. Она сделалась задумчивой, молчаливой, Герасим боялся, что мать снова начала ходить в церковь. Она уверяла, что нет, а он не стал следить за нею. Сказал сам себе: «Из уважения к маме».

Но больше всего Герасима мучил вопрос о сборке станков. После смерти Хорвата никто этим не занимался, словно сама эта проблема перестала существовать вместе с ним. Герасим злился, а Жилован, секретарь цеховой парторганизации, критиковал его.

— Чего ты волнуешься? Этот вопрос зависит от уездного комитета. Они же вынесли решение.

— Но тогда почему же ничего не делается?

Жилован пожал плечами и переменил тему разговора. Ему нечего было ответить.

«Нет-нет, нельзя поддаваться мрачным мыслям, — сказал себе как-то Герасим. — Тем более после случая с Балотэ».

Они сидели друг против друга в столовой и говорили о Хорвате.

— А может быть, он покончил с собой, — смеясь, сказал Балотэ. — Он был такой меланхолик.

У Герасима потемнело в глазах и, не раздумывая, он в сердцах ударил Балотэ изо всех сил, прямо между коричневых с красноватыми прожилками глаз. За это дисциплинарный комитет удержал с него заработок за три дня. Все случившееся объяснили местью за брата, которого когда-то побил Балотэ. Герасим послал к черту и деньги, и предупреждение, которое ему прислал цеховой комитет. Но Жилован беседовал с ним более получаса, и там, у него в кабинете, Герасим почувствовал себя несколько пристыженным, хотя так и не смог сказать, что раскаивается в том, что сделал.

Он не боялся ни угроз Балотэ, ни его друзей из Гая. Его беспокоило другое: он обязан был сделать для Хорвата гораздо больше, а не просто избивать тех, кто грязнил его память.

Бэрбуц говорил пространно, как всегда. Вначале монотонно, потом все громче, отчетливее и, наконец, отчеканивая каждое слово.

— Да, товарищи, — и тут он поднял кулак. — Нас не устрашила смерть Хорвата, что бы о нем ни говорили люди.

Трифан, который сидел рядом с Бэрбуцем, вздрогнул. Он хотел что-то громко сказать, но лишь прошептал несколько слов на ухо сидевшему рядом с ним товарищу, прядильщику в голубом комбинезоне. Тот внимательно выслушал и, прежде чем Трифан успел остановить его, крикнул:

— Правильно сказал Трифан. Не люди это говорят, а классовый враг.

Голос у прядильщика был пронзительный, высокий.

Кто-то из глубины цеха крикнул:

— Ты что, адвокат Трифана? У Трифана языка нет?..

Бэрбуц испугался, как бы его не перебили. Он быстро продолжал:

— Товарищ Трифан прав. Мы должны бороться против классового врага, товарищи! Враг лопается от злости при каждом нашем достижении. И мы ни на минуту не имеем права забывать, что все зависит от нас, от того, как мы будем работать и как сможем решить великие задачи, которые стоят перед нами. Решить эти задачи в наших интересах, в интересах тех, кто трудится.

Перёд глазами его стоял легкий туман. Это случалось с ним каждый раз во время выступлений. Лица мелькали, словно светлые пятна. Он заключил:

— Да здравствует Румынская коммунистическая партия, авангард рабочего класса!

Гром аплодисментов потряс здание. Бэрбуц стоял на ящике и видел всю толпу рабочих. В эту минуту он готов был сделать для них что угодно. В висках стучало, голова, казалось, вот-вот лопнет. Он пожалел, что слишком быстро закончил, что не смог вдохновить слушавших так, чтобы все как один загорелись единой мыслью, единым желанием.

Кто-то начал скандировать его имя:

— Бэр-буц! Бэр-буц! Бэр-буц!

Эхо сотрясало стены.

Бэрбуц снова заговорил:

— Товарищи! Ни на минуту не будем забывать о том, что нельзя верить сладким речам барона. Его интересы идут вразрез с нашими, потому что мы боремся за уничтожение эксплуатации человека человеком. И мы ее уничтожим!

Новая волна аплодисментов. Бэрбуц тоже захлопал и слез с ящика.

Жилован, который вел собрание, в нерешительности оглядел цех:

— Кто хочет выступить? — Он поискал глазами Блидариу, который заранее готовился к выступлению. Потом вдруг его смуглое лицо расплылось в широкой улыбке: десятки рук поднялись во всех концах зала.

— Товарищи, — начал старый рабочий в замасленной спецовке. — Очень мне понравилось. Очень красиво говорил товарищ секретарь уездного комитета, но он ничего не сказал о сборке станков. А это очень больное место у нас.

Со всех сторон его поддержали.

— Да, да! Как со сборкой?

— Когда будем собирать их?..

Рабочий уже смелее продолжал:

— Почему не собирают станки? Почему об этом молчат?

Бэрбуц снова забрался на ящик.

— Потому что мы, коммунисты, борцы, а не бабы, которые без конца болтают о том, что уже давно решено.

— Как решено? — крикнул Герасим, пробираясь к ящику, на котором стоял Бэрбуц. — Именно об этом…

— Товарищи, — вмешался Жилован. — Очень хорошо, что вы подняли этот вопрос, но прошу вас брать слово по очереди* Ты хочешь выступить, товарищ Герасим?

— Да. Я прошу слова.

— Пожалуйста.

Герасим взобрался на станок. В цехе наступила тишина, слышен был только мерный убаюкивающий шум вентиляторов. Бэрбуц официально, подбадривающе улыбался.

— Товарищ секретарь уездного комитета прав. Мы, коммунисты, не должны много болтать. Это бессмысленная потеря времени. Так же говорил и Хорват.

Трифан быстро повернулся к Герасиму и подмигнул ему: «Давай, давай».

— И все же со сборкой станков медлят, хотя уездный комитет и принял решение по этому вопросу. Пусть нам ответит товарищ Бэрбуц.

Бэрбуц вздрогнул. Посмотрел вокруг себя, как бы ища поддержки.

Но люди были на стороне Герасима.

— И я говорю то же…

— Правильно, правильно…

— Почему не собирают, если это решено? Чтобы не рассердить господина барона?

Бэрбуц понял, что если он промолчит, то авторитет его на фабрике будет навеки подорван. А уж этого он никак не хотел. Быстро взобрался на ящик.

— У меня такое впечатление, товарищ Герасим, что ты уходишь в сторону. Тебя не устраивают решения уездного комитета? Скажи откровенно. Зачем ты играешь словами? Мне кажется, что все совершенно ясно.