Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются

— Как поживаешь, Марта? Как управляешься со станком?

— Хорошо. А как ты живешь?

Герасим удивился, что она обратилась к нему на «ты», но сделал вид, что не заметил.

— Хорошо живу.

Она повернулась к оборванным нитям, Герасим не сводил с нее глаз.

«Жалко, что она слишком молоденькая! А почему жалко?» — спросил он себя и не нашел ответа. Он улыбнулся и пошел дальше. Но собраться с мыслями уже не мог. Он вспомнил вдруг о пуговицах, которыми, как он слышал, пришлось поужинать Албу. Перед его глазами вставал начальник полиции с салфеточкой на шее, он ел пуговицы со своего мундира, потом появлялась искаженная физиономия Бэрбуца, всплывали лица тетушки Штефании, Симона, и снова он видел ямочки на щеках Марты, ее длинные густые ресницы, маленький рот, круглые бедра… Он повторял ее имя: «Марта… Марта…» Даже в имени было что-то милое, молодое. Выйдя из цеха, он принялся насвистывать.

«Вот так-так, меня выгоняют из партии, а я насвистываю». Он ускорил шаг, поспешил в котельную к Трифану. Тот стоял, прислонившись к черной, измазанной угольной пылью стене, и сворачивал из газеты самокрутку.

— Что случилось, Герасим? С чего это тебе так весело?

Лишь в последнюю минуту Герасим сдержался, чтобы не рассказать ему о Марте. Нахмурился.

— Мне совсем не весело. — И он передал Трифану все, о чем говорил с Бэрбуцем.

Трифан посоветовал обсудить этот вопрос с Жилованом или с Суру. Герасим рассказал и о разговоре с Суру.

— Ничего. Давай после смены встретимся в цехе.

Герасим вернулся в свой цех, по пути он снова прошел через прядильню.

— Ну вот, — сказал Жилован. — Я беседовал с Бэрбуцем. Не могу понять, что и думать, ведь я тебя знаю давно. Если ты полагаешь, что с товарищем Суру говорить бесполезно, тогда напиши в Центральный Комитет. Потребуй расследования…

— Как будто у Центрального Комитета нет других дел, как все бросать, срываться с места и разбирать недоразумения среди членов партии. У них работы выше головы…

— И все же это единственный выход, — задумчиво сказал Трифан.

— Но скажи все же, почему ты не хочешь ехать в Ширию? — спросил Жилован.

— Потому что у меня сложилось такое впечатление, что кто-то хочет от меня избавиться.

— Ты слишком высокого о себе мнения… Не такая уж ты важная персона, чтобы тебя понадобилось удалять.

— Повторяю, здесь дело не во мне, а в станках…

— Почему ты все время стараешься показать, будто только тебя одного волнует этот вопрос? Какая выгода Бэрбуцу от того, что станки не будут собраны?

— Ты совершенно неправильно ставишь вопрос, — перебил его Герасим. — Речь идет не о Бэрбуце, а о Вольмане. Ответь мне: почему не собирают станки?

— Не знаю, — признался Жилован. — Это единственное, чего я не понимаю…

— Ну вот, видишь?.. И Бэрбуц все время обходит этот вопрос. Он говорит со мной о Ширин, о чем угодно, но только не о станках. Именно поэтому я и не хочу уезжать отсюда. Если мы оставим это, станки еще год, а то и два будут ржаветь на складе.

— Я на твоем месте все-таки написал бы в ЦК.

— Нет. Я уже сказал тебе. Не стоит их беспокоите.

— Это же глупо! — рассердился Трифан. — Послушать только — нельзя их беспокоить! Для того они там и находятся, чтобы нам помогать. А сейчас их помощь как раз больше всего и нужна. Не нравится мне, что под тебя подкапываются. Вам не кажется странным, что Хорват, который пытался ускорить сборку станков, погиб по неизвестной причине, а теперь вот Герасима хотят послать на село? В чьих интересах все это делается? Ясно. Только барону выгодно, чтобы Герасима здесь не было или чтобы вопрос о его пребывании в партии был поставлен на обсуждение, чтобы Герасима уничтожили. Вот о чем нам нужно подумать, Жилован. Понимаешь?.. А то, чего доброго, его действительно исключат.

— Это невозможно, — разозлился Герасим. — Люди знают меня. Да и в конце концов не во мне дело, пусть меня исключат. Важно, чтобы началась сборка. Так и Хорват говорил. Ты помнишь? Люди будут судить обо мне не по партийному билету, а по делам.

— Да, но тебя лишат права голоса.

— Правда на моей стороне.

— Это верно. Но бывает, что правда вскрывается поздно…

— Хорошо, но ведь я желаю фабрике только добра.

— Я уверен, — заявил Жилован, — что и Бэрбуц желает фабрике добра.

— Возможно, — вмешался Трифан. — Только мне кажется, что его добро и добро Герасима — вещи разные. Такова диалектика. А кто из них прав, в этом убедимся потом. Время покажет, кто прав. Только вот до тех пор… Поэтому-то я и говорю, что тебе надо было написать тем, кто наверху.

В конце концов Герасим пообещал, что напишет товарищам в Бухарест, но в глубине души он не был уверен в необходимости такого шага.

Выйдя на улицу, он об этом и думать забыл. Дело казалось ему решенным. Ясно, что он прав, и даже если вопрос о нем будет поставлен на партийной ячейке (а в другом месте он и не может быть поставлен), ему нечего опасаться. Успокоившись, Герасим медленно пошел домой и снова вспомнил про ямочки на щеках Марты.

Дома он застал мать, беседующую с Корнелией. Герасим удивился неожиданному приезду Корнелии, тем более, что она дохаживала последние недели. Даже не поздоровавшись, он спросил:

Что это ты приехала, Корнелия? Что-нибудь случилось?

— Да, — поспешно ответила Корнелия. — Я едва тебя дождалась. Папашу арестовали…

— Арестовали?

— Да, — и она заплакала. — Его вчера арестовали.

— А за что?

— Ни за что. За здорово живешь. Вот за что! Не ужился с теми, которые в партии, вот они его и взяли позавчера утром. Пришли двое из полиции… А может, и не из полиции. Формы на них не было. И арестовали его. Перерыли весь дом. Даже в шкафу у Петре искали…

— У них были при себе какие-нибудь бумаги?

— Что-то было. Но я так напугалась, что почти и не прочитала их. Они откуда-то из экономической полиции или что-то в этом роде… Потом я пошла в примарию, и там мне сказали, что папаша — кулак…

— Ага, теперь я понимаю, — задумчиво сказал Герасим. — Наверное, он участвовал в каких-нибудь сделках…

— Папаша? — удивилась Корнелия. — Значит, ты его не знаешь! Он такой набожный, другого такого и не найдешь. Он не может никого обмануть, клянусь богом…

— Может быть, все-таки он сделал что-нибудь, — настаивал Герасим. — Припомни.

— Ничего! Говорю же я тебе. Он последние несколько недель даже из дома не выходил. Гнал цуйку. Урожай в этом году… Даже те сливы, которые, казалось, высохли, и те дали плоды…

— Может быть, он слишком много цуйки нагнал?

— Столько, сколько было плодов. Как каждый год.

— А где Петре?

— Он тоже приехал в Арад. Везде уже ходил. Был и в партии, сказал, кто он, но те ничего не захотели сделать. Тогда мы решили прийти к тебе. Ведь, как никак они тебя больше знают. Жаль, что у Петре не хватило терпения дождаться тебя. Если сейчас ты пойдешь в уездный комитет к Бэрбуцу, ты застанешь его там. Он пошел к нему пожаловаться… Не может быть, чтобы Бэрбуц нам не помог. Ты не пойдешь за Петре?..