Андре Жид - Яства земные

ПЕСНЮ О ГРАНАТЕ

Разумеется, трех зерен

граната достаточно, чтобы

Прозерпина помнила19.

Искать вам долго счастье суждено.

Но для души вы счастья не найдете.

О чувственная радость, радость плоти

Тебя судить не мне - другим дано.

О радость горькая и чувств и плоти!

Тебя другому осуждать - не мне.

- Философ ревностный, Дидье, я восхищаюсь,

Что мысль твоя - отрада для ума,

Ты не нуждаешься в другой опоре.

Но так любить не каждый ум готов.

Хотя и я люблю душевный трепет,

Восторги сердца, радости ума

Но все ж не им пою хвалу сегодня

Вас, наслаждения, воспеть хочу.

О радость плоти, нежная, как травы,

Прекрасная, как полевой цветок,

Ты вянешь так же быстро, как люцерна,

Как таволга-печальница в руках.

Из наших чувств всего печальней зренье:

Печалит все, что осязать нельзя.

И мысль схватить уму гораздо легче,

Чем пальцам, то, чего наш взгляд желает.

О пусть ты прикоснешься ко всему,

Чего желаешь сам, Натанаэль!

Знай, это обладанье - совершенно.

Всего же слаще было для меня

Конечно, чувство утоленной жажды.

Да! И туман прекрасен на заре,

И солнце утреннее над равниной,

И упоительно для ног босых

По влажному песку ступать морскому.

Купанье упоительно всегда,

И поцелуй тех незнакомых губ,

Которые я трогаю губами

В кромешной темноте.

Но эти фрукты!

Плоды, Натанаэль!

Что мне сказать о них? Ты их не знал

Вот что меня в отчаянье приводит.

Их мякоть так нежна, и так сочна,

И так вкусна была, как мясо с кровью,

И алая, как льющаяся кровь.

Для них не нужно ждать особой жажды,

Их в золотых корзинах подают,

Но вкус их поначалу неприятен

И кажется нам пресным чересчур.

Он не похож совсем на наши фрукты,

Напоминая, может, вкус гуав,

Чуть переспевших. После остается

Во рту такая терпкость, что нельзя

Бороться с ней иначе, чем вкусив

Скорее новый плод, - о только б длился

Миг наслажденья этим дивным соком!

И так он был прекрасен, этот миг,

Что даже пресный вкус преображался.

Корзинка быстро делалась пуста,

И, прежде чем успели разделить,

Последний плод один в ней оставался.

Увы, Натанаэль, ну кто же скажет,

Какая горечь губы нам ожгла?

И никакой водой ее не смоешь.

Нас мучило желанье тех плодов,

Мы на базарах их три дня искали.

Но кончился сезон.

Натанаэль!

Где мы найдем еще плоды другие,

Чтоб вызвали в нас новые желанья?

*

Одни нам на террасах подают,

Когда садится солнце в море.

Глазурью сахарною их зальют,

Сначала выдержав в ликере.

Другие рвут с деревьев в тех садах,

Что охраняют сторожа и стены.

В сезон едят их - летом и в тени:

Поставят столики,

Коснутся веток

И градом вдруг посыплются плоды.

И мухи, в спячку впавшие, проснутся

От аромата, что один пленяет.

А кожура других пятнает губы,

Едят их, если жажда велика.

Мы вдоль дорог песчаных их нашли

Они блестели средь листвы колючей,

Которая поранит руки сразу,

Как только их попробуешь сорвать.

И утолить нам жажду было трудно.

Из этих фруктов делают варенье,

На солнце их прожарив посильней.

Другие даже и зимой кислят,

От них всегда оскомина во рту.

А мякоть тех прохладна даже летом.

На корточки присев, их любят есть

И на циновках в тихих кабачках.

Есть и такие, о которых вспомнишь

И жажда начинается тотчас.

Но их найти, увы, нам невозможно.

Смогу ли о гранатах рассказать,

Тебе, Натанаэль? Их на восточных

Базарах продают за пару су,

На тростниковых разложив подносах,

С которых падают они порой,

И видно, как валяются в пыли.

Их голые мальчишки подбирают.

А сок их кисловат, как сок малины,

Еще неспелой. Их цветок похож

На сделанный из воска, и того же

Он цвета, что и сам созревший плод.

Богатство целое здесь под охраной.

Перегородок кружевная вязь

И изобилье вкуса. И она

Пятиугольная архитектура.

Но кожура расколота - и вот

В лазурных чашах эти зерна крови,

И золотые капельки на блюдах

Из бронзы и с глазурью расписной.

- Теперь воспой нам смокву, Симиана,

Ее любовь для нас - большая тайна.

- Я воспою смоковницу, чьи связи

Любовные неведомы для нас.

Ее цветенье свернуто и скрыто.

Вот комната закрытая, где свадьба

Справляется. Снаружи никакой

Нам аромат об этом не расскажет:

Ничто не испаряется - но все

Становится и сочностью и вкусом.

Цветок невзрачен. Плод - неотразим,

Тот плод, который - лишь цветок созревший.

- Что ж, я воспела смокву. А теперь

Воспой, пожалуйста, нам все цветы.

- Однако, - возразил Гилас, - мы не воспели еще все плоды.

Дар поэта - вдохновиться сливами (цветок для меня ценен лишь как обещание плода).

Ты не рассказала о сливе.

И кислота терновника с плетней,

Ему холодный снег дарует сладость.

И мушмула, которую едят

Слегка подгнившей, и каштаны цвета

Листвы погибшей. Около огня

Кладут их, чтобы лопались от жара...

- Я вспоминаю горную чернику, которую собирал однажды в сильный холод в снегу.

- Я не люблю снега, - сказал Лотарь, - это материя слишком мистическая, она еще не покорилась земле. Я ненавижу эту неестественную белизну, замораживающую пейзаж. Снег - это холод и отрицание жизни; умом я понимаю, что он заботится о ней, помогает ей, но жизнь всплывает на поверхность только во время его таяния. Вот почему я предпочитаю видеть его серым и грязным, полурастаявшим, почти уже превратившимся в воду для растений.

- Не говори так о снеге, он может быть прекрасным, - возразил Ульрих, - он печаль и горечь только там, где большая любовь сможет растопить его; и ты, предпочитающий любовь, любишь его полурастаявшим. Он прекрасен там, где торжествует.

- Мы туда не пойдем, - сказал Гилас, - и, когда я говорю: тем лучше, ты не должен говорить: тем хуже.

И в эту ночь каждый из нас спел балладу. Мелибей

БАЛЛАДУ О САМЫХ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮБОВНИКАХ

Зулейка20! Для тебя я бросил пить

Вино, что наливал мне виночерпий.

Из-за тебя я - Боабдил21, в Гренаде

Слезами олеандры оросил,

Которые цвели в Хенералифе.

Царица Савская, я Соломоном был, когда из Южной стороны далекой ты приезжала, чтобы предложить нелегкие мне разгадать загадки.

Фамарь22, я братом был твоим, я был Амноном, и умирал от горя потому, что обладать тобою был не вправе.

Когда за голубицей золотой следя на кровле своего дворца, Вирсавия, я вдруг тебя увидел, нагую и готовую к купанью, я был Давидом, тем, кто приказал, чтоб мужа твоего на смерть послали.

О Суламита23! Я тебя воспел в стихах, благоговейных, как молитвы.

И я был тем, кто от любви стонал в объятиях прекрасной Форнарины24.

Зубейда25, я тот раб, что рано утром на полдороге к площади базарной с тобою встретился; я нес на голове порожнюю корзину, приказала ты за собой мне следовать затем, чтобы ее наполнить до отказа цитронами, лимонами, сластями и пряностями разными. Потом, поскольку я понравился тебе и был уставшим, ты мне разрешила ночь провести в компании с тобой, твоими сестрами и сыновьями шаха. Мы занимались тем, что до утра рассказывали каждый в свой черед историю своей любви пред всеми. Когда настала очередь моя, то я сказал: Зубейда, до сих пор со мной историй не случалось в жизни; ну а теперь тем более не будет: ведь ты - вся жизнь моя. - Все это говоря, носильщик наш плодами насыщался. (Я вспоминаю, что совсем ребенком мечтал о сухом варенье, о котором так часто говорится в "Тысяче и одной ночи". Я ел его потом, оно было в розовом масле, и один мой друг говорил мне, что еще его приготавливают с личи.)