Андре Жид - Яства земные

Покинутые комнаты! Отъезды, создающие ощущение чуда; я никогда не хотел печальных отъездов. От присутствия ЭТОГО меня всегда охватывало возбуждение.

Из ЭТОГО окна посмотрим же еще мгновение... Наступает минута отъезда. Я мечтаю о миге, непосредственно предшествующем ему... чтобы еще раз окунуться в эту почти исчерпанную ночь, в бесконечную возможность счастья.

Прекрасное мгновение! В бескрайнюю лазурь вливается волна рассвета...

Дилижанс готов. Едем! Пусть все, о чем я только что думал, исчезнет, как я, в забвении бегства...

Переезд через лес. Полоса благоухающих перепадов температур. Самый теплый запах - земли, самый холодный - увядающей листвы. - Глаза мои были закрыты; я открыл их. Да: вот листья; вот движущаяся земля...

Cтрасбург

О "безумный собор!" - с вершины твоей воздушной башни, как из раскачивающейся гондолы дирижабля, видны аисты на крышах,

ортодоксальные и педантичные,

на длинных лапах,

медлительные, - потому что очень трудно заставить их подчиняться.

Постоялый двор

Ночь, я сейчас засну в глубине гумна;

вознице придется искать меня в сене.

Постоялый двор

...от третьего стакана вишневки кровь, циркулирующая в моей голове, стала горячее;

от четвертого стакана я начал ощущать это легкое опьянение, которое, приблизив все предметы, сделало их моей добычей;

от пятого стакана зал, где я находился, весь мир, кажется, принял наконец более возвышенные очертания, а мой возвышенный ум, ставший более свободным, претерпел эволюцию;

от шестого стакана в состоянии некоторой усталости я заснул. (Все радости наших чувств были несовершенны, как обман.)

Постоялый двор

Я знал тяжелое вино харчевен, которое отдает привкусом фиалок и обещает тупой сон до полудня. Я знал опьянение вечера, когда кажется, что вся земля качается под тяжестью твоей всесильной мысли.

Натанаэль, я расскажу тебе об опьянении.

Натанаэль, часто удовлетворение самого простого желания опьяняло меня, до такой степени я уже бывал пьян до этого - от самого желания.

И то, что я искал на дорогах, поначалу было не столько харчевней, сколько моим голодом.

Опьянение - ходьбой натощак, когда шагаешь прекрасным утром и голод - это вовсе не аппетит, но головокружение. Опьянение от жажды, когда идешь и идешь до вечера.

Строжайшее воздержание в еде сделалось у меня тогда чрезмерным, как разврат, и я восторженно вкушал обостренное ощущение собственной жизни. Тогда сладострастный приток моих чувств превращал любой предмет, который соприкасался с ними, в мое осязаемое счастье.

Я знал опьянение, которое легко искажает мысли. Мне вспоминается, как однажды они следовали одна за другой, точно трубочки из подзорной трубы; предыдущая всегда казалась самой тонкой, но каждая последующая была еще тоньше. Мне вспоминается, как однажды они стали такими круглыми, что, право, ничего больше не оставалось, как позволить им катиться. Мне вспоминается, как однажды они были столь эластичны, что каждая последовательно и взаимно принимала форму всех остальных. В другой раз это были две параллельные мысли, которые, казалось, пытались достичь глубин бесконечности.

Я знал опьянение, которое заставляет поверить, что ты лучше, выше, мужественней, богаче и т.п. - чем ты есть.

Осень

Была большая вспашка на полях. По вечерам борозды дымились. И усталые лошади шли более медленным шагом. Каждый вечер я пьянел, как будто впервые почувствовал запах земли. Я любил тогда сидеть на краю лесной опушки, среди сухих цветов, слушая песни пахоты, глядя на утомленное солнце в глубине поля.

Влажное время года; дождливая земля Нормандии...

Прогулки. - Ланды, но без суровости. - Крутые обрывистые берега. - Леса. Застывший ручей. Отдых в тени; непринужденные разговоры. - Рыжие папоротники.

"Ах! - думали мы, - почему мы не встретили вас в пути, луга, которые нам хотелось бы пересечь верхом?" (Они были полностью окружены лесами.)

Прогулки вечерние.

Прогулки ночные.

Прогулки

...Бытие доставляло мне огромное наслаждение. Я хотел бы испробовать все формы жизни, даже рыб и растений. Среди всех чувственных радостей я завидовал тем, которые относились к осязанию.

Одинокое дерево посреди осеннего поля, окруженное ливнем; падали порыжевшие листья; я думал, что вода надолго напоила эти корни в глубоко пропитавшейся влагой земле.

В этом возрасте мои босые ноги любили прикасаться к мокрой земле, хлюпанье луж, прохладу или тепло грязи. Я знаю, почему я так любил воду, и особенно все влажное: вода гораздо больше, чем воздух, дает нам мгновенное ощущение разницы меняющихся температур. Я любил влажное дыхание осени... Дождливую землю Нормандии.

Ла Рок

Телеги, груженные душистой травой, возвращались домой.

Закрома были полны сеном.

Тяжелые телеги, неповоротливые на откосах, подбрасывающие на ухабах, сколько раз вы везли меня с поля, лежащего на груде сухой травы, среди грубых парней, ворошивших сено.

Ах! Когда еще я мог, лежа на стогу, ждать приближения вечера?

Вечер наступал; добирались до гумна - во дворе фермы, где мешкали последние лучи.

III

ФЕРМА

Хозяин!

Хозяин! Воспой свою ферму.

Я хочу передохнуть тут мгновение и помечтать возле твоих стогов о лете, о котором мне напомнит запах сена.

Возьми свои ключи; открой мне каждую дверь, одну за другой...

Первая - это дверь гумна...

Ах, если бы время не обманывало наших надежд!.. Ах, почему бы мне, пригревшись в сене, не отдохнуть у стога... вместо скитаний, усилием воли победить бесплодность желаний!.. Я слушал бы песни жнецов и смотрел бы, спокойный, примирившийся, как бесценные запасы урожая везут на отяжелевших телегах - словно в ожидании ответов на вопросы, которые задают мои желания. Я не стал бы больше искать в полях, чем мне насытить их; здесь я накормил бы их досыта.

Есть время смеяться - и время, когда смех уже замер.

Да, есть время смеяться - и время вспоминать об этом.

Конечно, Натанаэль, это был я, я, и никто другой, видевший, как волнуются эти травы - эти самые, которые теперь высохли, чтобы дать запах сену, высохли, как все скошенное, - эти живые травы, зеленые и золотые, качающиеся на вечернем ветру. - Ах, почему не вернется время, когда мы лежали на краю... и густые травы принимали нашу любовь.

Живность сновала под листьями; каждая из их тропинок была целой дорогой; и, когда я наклонился к земле и стал разглядывать лист за листом, цветок за цветком, я увидел массу насекомых.

Я узнавал влагу земли в порыве ветра и в природе цветов; так, луг был усеян маргаритками, но лужайки, которые мы предпочитали и которыми пользовалась наша любовь, были сплошь белыми от зонтичных растений, одни из них были легкие, другие - большие борщевики - непрозрачны и огромны. По вечерам в траве, ставшей более глубокой, они, казалось, плавали, как светящиеся медузы, свободные, оторванные от своего стебля, приподнятые волной тумана.