Андре Мальро - Надежда

Живые.

Все умрут. Одна его приятельница умерла от рака крови, он видел ее незадолго до смерти, тело у нее было того же цвета, что ее каштановые волосы; и она была врачом. Один боец в Толедо был раздавлен танком. А какова агония при уремии… Все умрут. За исключением марокканцев, которые конвоируют смертников: убийцы выброшены из жизни и из смерти.

В тот миг, когда стадо выходит на мост, напарник Эрнандеса говорит вполголоса:

— Лезвие «Жилетт». Придвинься.

Эрнандес придвигается. Проходит семья. (Гляди-ка, и верно, на свете есть семьи.) Маленький мальчик смотрит на них. «Какие старые!» — говорит он.

«Он преувеличивает, — думает Эрнандес. — Откуда у меня эта ирония, от близости смерти?» Проезжает на осле женщина в черном. Лучше бы не глядела на них таким взглядом, если не хочет показывать, что она на их стороне. Всем своим длинным телом Эрнандес ощущает лишь одно — как врезается в запястье веревка. Бритва скребет волокно.

— Готово…

Эрнандес легонько дергает. Все верно. Он смотрит на напарника: у того маленькая бородка, очень жесткая.

— Наши за холмами, — говорит напарник. — На первом же перекрестке.

Мост позади. У первой же насыпи бородатый прыгает вниз.

Эрнандес не прыгает.

У него нет больше сил ни на что, даже на то, чтобы жить. Снова бежать, снова… Что за насыпью, кустарник? Не видно. Ему вспоминаются письма Москардо.

Марокканцы также прыгают вниз, стреляют. Но они слишком малочисленны, им нельзя отойти далеко от колонны. Эрнандес так никогда и не узнает, удалось ли бежать напарнику. Может, остался в живых; мавры вернулись хмурые.

Стадо идет дальше.

Теперь дорога некруто поднимается в гору, перед длинным рвом, дна которого Эрнандес не видит, десять фалангистов — винтовки к ноге — и один офицер. Справа смертники; с вновь прибывшими их человек пятьдесят. Гражданские костюмы — единственное темное пятно в сиянии утра, а хаки мундиров сливается с колоритом Толедо.

Вот оно, мгновение, мысль о котором так навязчиво его преследовала: мгновение, когда человек знает, что сейчас умрет и защиты нет.

С виду близость смерти угнетает пленных ничуть не больше, чем марокканцев и фалангистов — необходимость убивать. Трамвайный кондуктор тут же, вместе с остальными, теперь он держится, как остальные. Все немного одурели, словно от сильной усталости, но не более того. Вот люди из карательного взвода, те суетятся, хотя делать им нечего, всего лишь дождаться команды — винтовки уже заряжены.

— Смирно!

Все десятеро застыли по стойке «смирно» в два раза смирнее, чем обычно: напряглись, разыгрывая спектакль повиновения долгу. Пятьдесят человек вокруг Эрнандеса глядят в пустоту, им уже не до спектаклей.

Трое фашистов уводят троих пленных. Ставят возле рва, пятятся.

— Целься!

У пленного, что справа, волосы подстрижены кружком. Три фигуры кажутся длиннее, чем обычно, нависают над глядящими, темнеют силуэтами на знаменитом фоне прибрежных гор. Как ничтожна история по сравнению с живой плотью. Пока еще живой.

Они прыгают назад, опасный прыжок. Каратели стреляют, но они уже во рву. Как надеются выбраться? Пленные нервно смеются.

Им не придется выбираться. Пленные увидели, как падают тела, раньше, чем услышали залп, но каратели успели выстрелить. Нервы.

Теперь стоят трое новых. Не может быть, что все пятьдесят человек по трое попадают в этот ров. Что-то должно произойти.

Один из пленных возле рва повернул голову, смотрит вниз. Инстинктивно шагнул было вперед, чтобы отойти от края. Снова повернул голову, не поднимая глаз, видит, что вот-вот наступит на сапоги карателей, останавливается, и в тот миг, когда пленный, стоящий справа, собирается что-то крикнуть, все трое разом опрокидываются, прижимая ладони к животу: на этот раз каратели целили ниже.

Пленные стоят неподвижно. Ни реплики, ни крика. Отчаянный рев осла и выкрики торговки кувшинами стихают в солнечном свете.

Один из тех, кто ставит смертников перед карателями, нагнулся над рвом, выставив револьвер. Охотится. Небо трепещет от света. Эрнандес думает, как чисты обычно саваны: Европа мало что любит, но любовь к своим мертвым еще сохранила. Человек, присевший на корточках на краю рва, водит дулом револьвера, целясь во что-то, что шевелится, и стреляет; воображать, что пуля попала в голову, уже ничего не чувствующую, ничуть не лучше, чем воображать, что она попала в голову умирающего. В этот час на половине испанской земли подростки, втянутые в ту же самую мерзкую комедию, стреляют под тем же слепящим утренним солнцем, и те же крестьяне, так же подстриженные кружком, валятся в ров, словно прыгают спиной вперед. Эрнандес никогда не видел, чтобы люди прыгали спиной вперед; только в цирке.

Теперь на том же месте стоят трое других, сейчас они прыгнут спиной вперед.

Если бы я не отправил по назначению письмо Москардо, если бы не попытался действовать благородно, стояли бы они здесь, эти трое? Двое из них стоят плохо: почти вполоборота и слишком выдвинувшись вперед. Один не знает, как ему стать, лицом к карателям или спиной. «Никогда не знаешь, какую принять позу, когда поезд трогается… — думает Эрнандес в смятении. — А что изменилось бы, если б я действовал по-другому? Таких, кто действовал по-другому, хватало!»

Распорядители церемонии возвращаются к троим растерявшимся, берут их за плечи, без грубости, впрочем, ставят, как надо. И смертники, кажется, помогают карателям — стараются понять, чего от них хотят, и повинуются. Можно подумать, они на похоронах. Так и есть, на своих собственных.

«Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать…» Пленные выстроены в три ряда; тот, кто считает, пересчитывает тех, кто будет расстрелян, пока не дойдет его черед. «Нет, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать».

Ему не сосчитать. Эрнандес собрался было обернуться и назвать ему точную цифру. Но это не двадцать, не девятнадцать — семнадцать. Эрнандес молчит. Еще кто-то произнес какое-то слово: «умереть», кажется. «Хватит, — отвечает другой голос, — не нуди, есть кое-что похуже…»

Лишь бы это не оказалось сном, лишь бы не пришлось начинать все сначала!..

Скоро ли они кончат расставлять этих смертников перед дулами наведенных винтовок, как перед объективом фотографа на свадьбе?

Толедо сияет в пронизанном светом небе, трепетно жмущемся к вершинам гор над Тахо; Эрнандес познает, как делается история. Снова в этой стране женщин в черном поднимается вековечная вдовья рать.

Что значат слова «душевное благородство» при акции, как та, что совершается сейчас? А слово «великодушие»?

Кто расплачивается?

Эрнандес жадно вглядывается в глинистую почву. Добрая безвольная земля! Отвращение и тревога свойственны только живым.