Андре Мальро - Завоеватели

25 июня

«В Кантоне объявлена всеобщая забастовка».

Эта радиограмма, подчёркнутая красной чертой, висит со вчерашнего дня. До самого горизонта — Индийский океан, неподвижный, блестящий и застывший — без единого гребня. Плотно закрытое облаками небо давит на нас и обволакивает влажным парным воздухом. Пассажиры размеренно вышагивают по палубе, стараясь не отходить далеко от белого окошечка, в котором скоро вывесят радиограммы, полученные сегодня ночью. Каждый день приносит новости о начинающейся драме; она набирает силу, превращаясь уже в прямую угрозу, и мысли о ней неотступно преследуют пассажиров парохода. До настоящего момента враждебные намерения правительства в Кантоне выражались только в словах: внезапно телеграммы запестрели сообщениями о действиях. Люди поражены не столько беспорядками, забастовками и уличными стычками, сколько этой неожиданной, столь же твёрдой, как у англичан, волей к действию, желанием уйти от пустых слов и нанести удар по тому, что Англия ценит превыше всего: по её богатствам и престижу. В провинциях, подчинённых кантонскому правительству, запрещено торговать любыми английскими товарами, даже если продавец — китаец; на рынках устанавливается строжайший контроль; гонконгские рабочие отказываются работать на английских станках; наконец, объявляется всеобщая забастовка, которая одним ударом парализует всю торговлю острова, а иностранные корреспонденты отмечают необыкновенное оживление в военных училищах Кантона. Всё это возвещает пассажирам о начале войны совершенно нового рода: это война разрозненных сил Южного Китая (при участии советников, о которых почти ничего не известно) против самого воплощения британского владычества в Азии — скалы, на которой укрепилась империя, откуда она следит за своими подданными. Война против Гонконга.

Гонконг. Вот он на карте — остров с чёрными чёткими контурами, закупоривающий, как пробкой, Жемчужную реку, на которой расползается серое пятно Кантона с его неотчётливыми пригородами, отмеченными пунктиром, на расстоянии всего лишь нескольких километров от английских пушек. Каждый день пассажиры вглядываются в эту чёрную точечку, как будто ждут от неё совета, — сначала с беспокойством, потом со страхом и тревогой, стремясь угадать, как будет защищаться эта твердыня, самый богатый утёс мира, от которого зависит их существование.

Если ему будет нанесён удар, если он превратится — раньше или позже — в заштатный порт, потерявший своё могущество, то это значит, что Китаю удалось найти людей, так недостававших ему раньше, людей, способных бороться с белыми, и господству европейцев придёт конец. Торговцы хлопком и вермишелью, с которыми я плыву, понимают это лучше, чем кто бы то ни было: занятно видеть, как отражается на их встревоженных лицах (что же будет с фирмой?) великая схватка между империей хаоса, вдруг обретшей организованность, и народом, воплощающим, как никакой другой, силу, волю, упорство.

На палубе всеобщее оживление. Пассажиры спешат, толкаются, теснясь у окошечка: появился листок с радиограммами.

Швейцария, Германия, Чехословакия, Австрия. Дальше, дальше… Россия. Посмотрим. Нет, ничего интересного. Вот оно! Китай! Китай!

Мукден: Чан Сёлинь…

Дальше!

Кантон.

Пассажиры, стоящие сзади всех, рвутся вперёд, наваливаясь на нас и прижимая к перегородке.

"Кадеты военного училища Вампоа, замыкавшие огромную демонстрацию студентов и рабочих под руководством русских офицеров, обстреляли Шамянь [1]. Европейские матросы, охранявшие мосты, открыли огонь из пулемётов. Кадеты, подстрекаемые русскими офицерами, много раз бросались на приступ мостов, но вынуждены были отступить, понеся большие потери.

Жёны и дети служащих-европейцев Шамяни будут при первой возможности эвакуированы в Гонконг на американских кораблях. Уход английских войск неизбежен".

Внезапно наступает тишина.

Пассажиры в полном удручении расходятся в разные стороны. Только справа от окошечка подходят друг к другу два француза: «Право, сударь, не перестаёшь удивляться, когда же власти решатся наконец действовать энергично, чтобы…»; они направляются к бару, и конец фразы теряется в глухом урчании двигателей.

В Гонконге мы будем не раньше чем через десять дней.

5 часов

Шамянь. — «Электричество отключено. Вся концессия без света. Мосты были наспех укреплены и перегорожены рядами колючей проволоки. Они освещаются прожекторами с канонерок».

29 июня

Сайгон

Пустынный печальный провинциальный город с длинными проспектами и прямыми бульварами. Под раскидистыми тропическими деревьями растёт трава… С моего рикши пот льёт ручьями: дорога долгая. Наконец мы добираемся до китайского квартала, всюду небольшие банки, торговые агентства всевозможных фирм с позолоченными табличками и красивыми чёрными иероглифами. Прямо передо мной на широком, заросшем травой проспекте резво бежит трамвайчик. 37, 35, 33… стоп! Мы останавливаемся перед домом, который не отличить от любого другого на этой улице, — ячейка в «улье». Агентство по продаже неизвестно чего. На дверях таблички с названиями малоизвестных кантонских фирм. Внутри за пропыленными и перекосившимися перегородками дремлют двое служащих-китайцев: у одного, одетого в белый костюм, лицо как у покойника, у другого, тучного, обнажённого до пояса, кожа цвета обожжённой глины. На стене шанхайские олеографии: девушки с застенчивыми чёлками до самых глаз, пейзажи, чудовища. Передо мной три соединённых колёсами велосипеда. Я в доме у руководителя кохинхинского отделения гоминьдана. Спрашиваю на кантонском диалекте:

— Хозяин дома?

— Ещё не вернулся, господин. Вы можете его подождать наверху.

Я поднимаюсь на второй этаж по небольшой лесенке. Никого нет. Усаживаюсь и от нечего делать осматриваюсь: европейский шкаф, мраморный столик в стиле Луи-Филиппа, китайский диванчик чёрного дерева и великолепные американские кресла, ощетинившиеся своими подлокотниками и заклёпками. Прямо надо мной большой портрет Сунь Ятсена под стеклом и фотография поменьше — хозяина дома. Через окно доносится позвякивание кастрюлек торговца супом. Сильный запах жжёного масла…

Стук деревянных башмаков.

Входят хозяин, два других китайца и француз по имени Жерар, ради которого я здесь. Знакомство. Мне наливают зелёного чаю и поручают сообщить Центральному комитету, что «все секции французского Индокитая непоколебимо верны принципам демократии» и т. п.

Наконец мы с Жераром выходим. Он, специальный уполномоченный гоминьдана в Индокитае, приехал всего на несколько дней. Этот невысокий человек с седеющими усами и бородой похож на царя Николая II: такой же мутный, невыразительный взгляд при внешней доброжелательности. В нём есть что-то от провинциального доктора и близорукого профессора. Волоча ноги, он идёт рядом, а перед ним горит кончик зажжённой сигареты в тонком мундштуке.