Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

- Почему не едем дальше? - спросила сзади Марта.

- На шоссе солдаты.

Они подождали еще полчаса и еще полчаса. В таких случаях в голову приходят удивительнейшие мысли. Есть время на размышления. Пока тянулось это проклятое ожидание перед шоссе на Шиппенбайль, Штепутат нарушил слово, которое он дал себе и немецкому народу. Он вытащил бутылку мирного рома, рассмотрел в лунном свете этикетку, торжественно открыл посудину. Задумался на минуту, самому пить или дать Хайнриху сделать первый глоток. Наконец приложился сам и стал пить.

- На, глотни, - пробормотал Штепутат, протягивая ром Хайнриху.

Хайнрих пил, как будто это было самое естественное дело на свете, что они сейчас принялись за бутылку, оставленную на мирное время. Удивилась только Марта, но ничего не сказала. Она слезла с повозки, спохватившись:

- Господи Боже, мне нужно смотреть за ребенком.

Она побежала вперед и вытащила Германа из толпы, глазевшей на отступающих солдат, в то время как Петер, за которым не смотрел никто, оставался на улице, пока последние мотоциклы не забрали поставленных на шоссе часовых. Все. Конец. Нейтральная полоса.

- Вот опять тихо, - пробурчал мазур Хайнрих.

- Я думаю, они на нас наложили, - сказал Штепутат. - Все это время они делали на нас.

- Что подумает ребенок? - пыталась образумить Штепутата Марта из глубины повозки.

- Ребенок, ребенок! Он и сам уже увидел, как на нас наделали. Вот он, планомерный отвод войск, Хайнрих! Мы сражаемся за каждую пядь земли, Хайнрих! Только ничего этого не видно.

Такие слова говорил 26 января 1945 года бургомистр Карл Штепутат из Йокенен, четыре раза прилично глотнув из бутылки рома, которую он собирался распивать в мирные времена. Тот самый Карл Штепутат, который на все находил объяснение, всегда верил в благополучный исход, безропотно прожил шесть военных лет. Мирный ром для мирных времен.

Йокенский караван свернул на шоссе, идущее на Шиппенбайль. Лошадей пустили рысью. Дребезжали подвешенные к фурам ведра и кастрюли. Догнать ушедших вперед. Где-то снова соединиться с людьми. Успеть проехать по мосту через Алле, пока он не взлетел на воздух.

Сколько сейчас времени-то?

Было уже после полуночи. Наступило 27 января, день, когда в руки Третьего Белорусского фронта перешел Растенбург, Дренгфурт и - хотя об этом и не упомянули ни в одной сводке верховного командования - Йокенен, когда на севере войска Прибалтийского фронта вышли к Кенигсбергу, а на юго-западе, в районе Вормдит-Гутштадт-Либштадт, Четвертая немецкая армия пыталась прорваться к Висле. Над снегом сияла луна. Пожары на горизонте погасли. Совершенно нормальная, тихая ночь.

К утру поток на дороге стал гуще. Во время остановок хватало времени покормить лошадей. Пока Штепутат ходил за водой к брошенному двору, Хайнрих держал перед Илькой и Зайцем два ведра с овсом. Штепутат опять был трезвым и совсем таким, как и прежде. Опять надеялся на лучшее. Где-нибудь ведь фронт остановится. Может быть, на Алле, этой речке, пересекающей Восточную Пруссию с юга на север, разрезая ее на две части. Спереди дошел слух, что мост в Шиппенбайле уже взорван.

- Глупости! - сказал Штепутат. - Взрыв было бы слышно.

Но на шоссе зашевелились. Повозки, запряженные четверкой, обгоняли пароконные рысью. Встречного движения не было. Тем, кто хотел выехать на шоссе с проселочных дорог, приходилось долго ждать. На подъезде к Шиппенбайлю у одной телеги сломалось заднее колесо (к счастью, это были не йокенцы). Поток продолжал катиться, огибая сломанную повозку, возле которой трудились двое мужчин, в то время как плачущие дети стояли на обочине. Наконец опять немецкий солдат. Он стоял на деревянном мосту в Шиппенбайле и энергично размахивал руками, как полицейский-регулировщик, которому нужно очистить перекресток. Справиться было трудно. Люди, лошади, повозки со всех сторон стремились к мосту. Этому не было конца. Полчаса простояли в неразберихе перед мостом, потом дошла очередь и до йокенцев. Илька и Заяц били копытами по размочаленному дереву. Мост дрожал. На опорах висели подрывные заряды. В какой-то момент солдат на другом берегу повернет рычаг, и мост разлетится в щепки. Лошади напугаются, телеги остановятся прямо перед откосом... а может быть, и не остановятся. Те, со сломанным задним колесом, уже точно не успеют. В толпу отставших бросят гранаты. Храбрецы побегут по льду реки, с детьми за спиной. Будут карабкаться на крутой берег...

Но йокенцы были уже на другой стороне. Теперь отдохнуть. Выпрячь лошадей. За Алле были деревни, в которых еще жили люди. Это успокаивало. Например, деревня Ландскрон. Йокенцы высыпали из своих повозок, собрались на разъезженной площади перед ландскронским трактиром, заваленной остатками сена и конским навозом. В трактире им разрешили сварить кофе. Его хозяин уже тоже грузил повозку, трудился, вытаскивая из клубной комнаты наверное очень ценный ковер. Не хотелось оставлять. Йокенские женщины набились в кухню. Из котла к закопченному потолку поднимался горячий пар. Хайнрих таскал со двора хворост, поддерживая в печке бушующий огонь. На улице Штепутат, Герман и Петер задавали лошадям сено.

Пока взрослые пили в трактире кофе и ели хлеб с топленым салом, мальчики сидели на связке сена возле лошадей. Они смотрели вслед проезжающим мимо фургонам, которые уже не теснились так, как в Шиппенбайле, послушно поворачивали на всех извивах деревенской улицы, выезжали на перекрестке на шоссе и исчезали бесконечной лентой за деревьями. Герман надумал их считать, дошел до шестидесяти трех, когда начался этот убийственный гул. Над ними. В облаках - или под облаками? Гудело небо... в трех... четырех местах. В одной точке гул застыл, превратился в фонтан грязи, брызнувший к кронам деревьев из ямы на шоссе. Потом откатился, появился еще несколько раз в виде разлетавшихся во все стороны комьев земли, подбросил в воздух колеса, дышла и лошадиное мясо.

Где-то стрекотал зенитный пулемет.

А лошади! Они взвились на дыбы. Заржали. Затрещали дышла. К двери ландскронского трактира подлетела телега без кучера, описала крутую дугу, вывалила все, что на ней было, в грязь (к счастью, это была не йокенская телега). Лопнули постромки и вожжи. Мужчинам пришлось сгребать обломки развалившейся телеги на обочину, чтобы освободить проезд.

В этом хаосе проявила себя преданная душа Илька. Взятая где-то на Балтике и затем отданная в поместье Йокенен в обмен на реквизированную чистокровную лошадь, Илька стояла невозмутимо и жевала свое сено, иногда только небрежно взмахивая хвостом, как будто отгоняя мух. Заяц, не привыкший к такому шуму в небе Восточной Пруссии, хотел вырваться и понести вместе с другими лошадьми, усилить хаос, но Илька непоколебимо стояла в своих оглоблях и удержала его.