Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

Дым поднимался высоко в небо. Что подумали бы йокенцы? Такой дым в саду Штепутата! Герман гордился, что мог разжигать огонь, никого не спрашивая. Это был его дом, его тряпье и его костер.

Опять захотелось есть. Нельзя же питаться одним щавелем. Герман перерыл весь дом, наткнулся в погребе на картошку. Не беда, что она уже пустила метровые ростки. Герман притащил к костру целую миску картошки. С куста сирени - сирень вот-вот готовилась расцвести - наломал острых веточек, насадил на них картошку и сунул в огонь. Так они всегда пекли картошку на полях дяди Франца. Рядом с собой на пороге поставил кулек с солью. Потом ел и ел, не насыщаясь. Принес еще миску картошки, пробовал ее со щавелем, но было невкусно.

Он посидел некоторое время неподвижно, с животом, набитым картошкой, у догорающего костра. Может, Петер придет посмотреть, что горит. Но Петер не шел. Внизу в пруду, как каждое лето, выпрыгивали из воды карпы, не было только ласточек с их пикирующими полетами. Куда девались ласточки в это лето?

Когда начало темнеть, Герман улегся на старую кушетку Хайнриха, всеми силами пытаясь заснуть. Но не получалось. Было слышно, как на улице пошел дождь. Капли падали в горячую золу. Вода стекала через разбитое окно в гостиную, дождь не утихал всю ночь. Если бы у него был свет! Герман решил пойти на следующее утро поискать в брошенных домах "свечи Гинденбурга". Хорошо, что в конце мая ночи короткие. Когда часам к трем стало светать и стук капель с крыши прекратился, Герман Штепутат заснул.

Он еще спал, когда пришел Петер и принес присланные матерью два куска хлеба с маслом.

- Ты вчера здорово коптил, - сказал Петер. - Если русские в Дренгфурте это видели, они нас проведают.

Герман ел бутерброд.

- Хочешь, пойдем в Вольфсхаген? - предложил Петер. - Там никого нет. Может быть, найдем что-нибудь в домах.

А, в Вольфсхаген хорошо. Герману нужны свечи. Они посидели некоторое время на кушетке Хайнриха, обсуждая, что можно найти в брошенных домах: одежду, ботинки, может быть, что-нибудь съестное. Воображение их постепенно разыгрывалось, они уже представляли себя с банками варенья и целыми мешками сахара, когда показалась Виткунша. С растрепанными волосами. Она явно была чем-то расстроена!

- Хорошо, что ты здесь, мальчик, - сказала она Герману. - Какая страшная была ночь, а? Дождь... а я совсем одна в трактире... Совсем рядом с шоссе... Любой может войти.

Она передохнула, потом сказала:

- Хочешь перебраться ко мне в трактир? Вдвоем будет не так плохо.

Герман не ответил, взглянул вопросительно на Петера.

- В трактире ты будешь ближе к шоссе. Сможешь увидеть своих родителей сразу же, как только они вернутся, - добавила Виткунша.

Это было заманчиво. Герман не признался, что он на хайнриховой кушетке боялся наступающей ночи не меньше, чем Виткунша. Ладно, он переберется в трактир. Прежде чем нести свои вещи к Виткунше, он с Петером забаррикадировал двери дома. Обломком цветного карандаша, найденного в школе, Герман сделал на двери надпись:

"Это мой дом! Когда папа и мама придут, я в трактире!"

Теперь пойдем в Вольфсхаген. На север по луговой тропинке, мимо давно заросших травой и сорняками стрелковых окопов на лужайке Штепутата, к проселочной дороге, идущей ко двору крестьянина Беренда.

- Нет, у Беренда ничего не найдешь, - говорит Герман, когда Петер изъявляет желание свернуть.

Тогда дальше, в Вольфсхаген. Под горку. Как смешно выглядят эти деревни. Нет дремлющих на солнце кошек, нет лающих дворовых собак, даже в небе пусто, потому что птицы вымерли в Восточной Пруссии. Двери всех домов открыты, но они не зовут к себе, а скорее отпугивают своим мрачным, отсутствующим видом. Дух запустения, запах гниющих тряпок и истлевшего постельного белья по всей деревне. Дворы заросли подорожником и крапивой. Плуги и бороны скрылись под сорняками, а в огородах среди неполотых грядок спаржи и ядовито-зеленых кустов крыжовника толпой стоят белые пузыри отцветших одуванчиков. Ступеньки лестниц поросли травой, а булыжник Вольфсхагенской дороги едва различим под подорожником и лютиком. Природа снова все забирает себе.

Петер принялся за единственное правильное в данной ситуации занятие. Он насобирал камней и стал целиться в немногочисленные уцелевшие стекла. Звон получался громким и вносил приятное разнообразие в жутковатую тишину деревни. Петер сорвал одну дверь и бросил ее на дорогу. Зачем этим домам двери?

- Начнем с больших дворов, - сказал Петер. - В батрацких вряд ли что-то найдется, люди были слишком бедные.

Направились к дому Абрамовского. Открытые двери сараев на просторном подворье уставились на них, как пасти многоголового дракона.

- В ворота конюшни стреляли из пулемета, - заметил Герман.

Конечно, солдатам эта тишина тоже действовала на нервы. Они и всадили очередь в конюшню так же, как Петер сейчас целился камнями в маленькое окно на крыше. Но никак не мог попасть. Это совсем не так просто. Сначала стукнешь левее, потом правее, потом слишком высоко, потом слишком низко. У Петера ушло камней двенадцать, прежде чем зазвенели стекла.

Герман выломал из забора доску и скосил ею крапиву, густо разросшуюся вокруг навозной кучи и заграждавшую дорогу к двери дома. Вошли в дом с заднего хода. Кладовая с седлами и сбруей и полудюжиной молочных бидонов, за ней кухня. Петер перерыл опрокинутый кухонный шкаф. Заплесневевший мармелад. Высохшая, твердая, как камень, горчица. Петер нашел деревянную поварешку и стал барабанить ею по всему, что производило шум. Шум может быть таким приятным.

- Здесь воняет, - сказал Герман.

- Ясное дело, так везде воняет, - заявил Петер.

- Нет, пахнет падалью, может быть, здесь есть покойник.

Ну и что. Покойник так покойник. Этого везде хватало. В каждой придорожной канаве был хоть один.

- Или дохлая свинья, - сказал Петер.

Он открыл ногой дверь в комнаты, стал осматривать гостиную крестьянина Абрамовского. Трупов не оказалось. Вонь шла из другого угла. Они осмотрели людскую, и здесь Герман нашел то, что привело бы мазура Хайнриха в восторг: сухие табачные листья. Он выгреб их из-за печки доской. Петер раскрошил один лист, высыпал табак на клочок бумаги и свернул сигарету. Петер мог курить, не кашляя - достижение, безмерно удивлявшее Германа.

- Табаком можно перебить любую вонь, - заявил Петер. Он распахнул дверь в переднюю, и там-то и оказался источник трупного запаха. Лежал, растянувшись на лестнице, ведущей на чердак. В серой защитной форме. Неузнаваемый. Разложившийся.

- Хотел взбежать по лестнице, тут его и шлепнули, - сказал Петер.

- Унтер-офицер, - установил по нашивкам на рукаве Герман.

- Эй, да на нем отличные сапоги.

Петер наклонился, взялся за каблук заплесневевшего кожаного сапога и потянул. Из голенища хлынул настолько пронзительный смрад, что оказалась бессильной даже Петерова сигарета. Нет, сапоги пришлось оставить покойнику.