Джованни Боккаччо - Амето

чтоб их достичь - крыла необходимы.

Усердность ваша явственна, чиста,

добра, свята, пряма, полна привета,

похвальна, добродетельна, проста,

от слепоты уберегла Амето,

и созерцать обрел способность он

мои красоты - средоточье света;

и для того был в тайны посвящен,

чтобы друзьям с пристрастьем и стараньем

смог описать столь сладостный полон.

Глядите ж на него - ведь он желаньем

постичь меня воспламенен стократ,

но не умеет совладать с пыланьем,

земною дрожью будучи объят.

ХLIV

Едва смолкли божественные слова, нимфы поднялись и подбежали к Амето; он же, ошеломленный явленьем Венеры, и не почувствовал, как его схватила за руку Лия; в тот же миг она совлекла с него убогое платье и окунула в прозрачный источник, в котором он весь омылся. А когда скверна сошла с него, Лия чистым передала его в рули Агапеи, и та вернула его на место, где он стоял пред очами богини; там Мопса краем одежды отерла ему глаза и сняла с них пелену, скрывавшую Венеру от его зренья. А Эмилия радостно и заботливо доброй рукой обратила его взгляд к лику богини; тотчас Акримония наделила силой проясненное зрение; Адиона набросила сверху драгоценные покровы; Агапея дохнула ему в уста и зажгла неизведанной силы огонь. Убранный, прекрасный, сияющий ясным светом, он радостно обратил взор к священному лику и, дивясь несказанной его красоте, испытал то, что ахейцы при виде волопаса, обернувшегося Язоном. Созерцая богиню, он говорил про себя: "О богиня Пегасова, о высокие Музы, укрепите мой слабый ум, изощрите меня в лицезренье богини так, чтоб я мог выразить словами эту божественную красоту, если смертному языку дано об этом поведать, хоть и боюсь я, что напрасно тщусь удержать в душе зримый образ".

Долго взирал он на богиню, и чем дольше вглядывался в ее облик, прекраснее которого не видел, тем более прозревал; но какой срок отпущен ему для блаженства, он не ведал, хотя желал бы, чтобы оно длилось вечность, и потому взмолился:

- О священное божество, единый свет небес и земли, если ты доступно мольбам, взгляни на меня и ради твоего святого и невыразимого тройственного имени не откажи мне в помощи: бессмертной рукой даруй то, о чем я молю. Вот пред тобой душа, которая великодушно с горних высот сведена тобой в эту бренную оболочку, откуда она пламенно желает к тебе вернуться; до этого самого дня, памятного навеки, душа моя вся пылала огнем, превыше всего радуя и услаждая Лию, а сегодня, предвестьем сего благого мгновенья, семь раз душа моя была охвачена пламенем так, как вяз охвачен цепким плющом. Но это пламя не сушит жизненных соков и не лишает силы, поэтому я не чувствую боли и не хотел бы его погасить водой; напротив, оно нудит меня раствориться в тебе и быть вечно с тобой. Дай же мне силу выдержать это пламя; пусть любовь моя станет неотделимой от меня и долговечной, пусть пощадят ее судьба и небо, и пусть их лики всегда предстают мне такими, какими они сегодня меня пленили, чтобы я, угождая прекрасным, мог в остаток дней моих помечать каждый белым камешком; а когда Атропос, по общему закону, отторгнет меня от них, пусть моей душе беспрепятственно будет указан путь в горние выси, откуда она сошла, дабы за все тяготы я удостоился чаемой награды в твоих вышних владеньях.

А когда смолк, в ответ услышал такую речь: - Веруй в нас - и познаешь благо, и да исполнятся твои упованья. - И с этими словами богиня исчезла в небе, и сиянье померкло. А блистающий новым убранством Амето, обретя признание покоривших его красавиц, увидел себя сидящим в их кругу и, принимая от них почести, гордился собой. Только богиня пропала, как все, радостно окружив Амето, ангельскими голосами запели:

ХLV

О ты, душа счастливая, благая,

средь сущих и рожденных в добрый час

блаженней ты, чем всякая другая;

и здесь ты видишь каждую из нас,

стократ затмившую красой прекрасной

всех в мире проживающих сейчас;

так в небесах сверкающей и ясной

звезда любая мнится в дни весны,

с Титаном схожа чистотой алмазной.

В дин первые мы были рождены

любовью той божественного лона,

чьи силы высочайших благ полны;

мы призваны затем, чтоб без урона

доставить благо это в мир слепой,

не знающий порядка и закона.

И каждая, воспламенясь тобой,

душою влюблена в твои услады

(а Цитерея - светоч для любой),

И ты нас не лишай своей награды,

и мысли добронравные нам внуши,

и разума открой благие клады,

и скольким же возлюбленным - реши

мы дать могли б любви взаимной сладость,

сумей они коснуться струн души;

в груди своей ты ликов наших младость

запечатлей и ощути до дна

их вечную пленительность и радость;

и в них ты силу обретешь сполна

перебороть любовные напасти,

и твердость будет в том тебе дана.

И той любовью - коль постыдной страсти

не покоришься - вечно будешь пьян,

с годами множа меру пылкой сласти,

тебя минует всяческий обман

(житейской суеты обременитель),

тебе же уготовивший капкан.

Однако нам пора в свою обитель,

вот-вот сюда придет ночная тень;

но мы вернемся, если вседержитель

опять вернет на землю божий день;

и лицезреть тебе позволим снова

себя - очам желанную мишень.

Хоть мы под сень уйдем ночного крова,

однако же не разлучим сердец

и в том союза нашего основа;

и ты дождись, когда мы наконец,

к тебе благоволя, тебя доставим

туда, где всякой радости венец,

где будешь ты пред божьим ликом славим.

ХLVI

Украшенный, Амето с радостной душой слушал пение нимф и постигал куда больше, чем прежде, слухом внимая пению, а сердцем погрузившись в отрадные мысли. Он сравнивал свою прежнюю простую жизнь с нынешней и со смехом вспоминал, каким был; как праздно растрачивал время в охоте среди дриад и фавнов, как испугался собак, потом посмеялся над пылким своим желанием узнать, что такое хвалимая всеми любовь; и ясным умом проник в истинный смысл той первой песни, что услыхал от Лии. Ощутил, какая великая польза сердцу в тех пастушеских песнях, которые прежде только тешили его слух. По-иному он увидел и нимф, которые прежде радовали ему зренье больше, чем душу, а теперь душу больше, чем зренье; понял, какие храмы и каких богинь они воспевали и о чем были их речи; а припомнив все это, немало устыдился сладостных мыслей, обуревавших его, покуда текла их повесть; он понял и какими были те юноши, которых они любили, и какими стали благодаря любви. Только теперь он должным образом разглядел одежды и нравы нимф. Но больше всего возрадовало его то, что они открыли ему на все это глаза и позволили увидеть святую богиню, узнать Лию и в новом убранстве обрести способность любить стольких прекрасных и стать достойным их любви: из дикого зверя они обратили его в человека. От всех этих мыслей он почувствовал столь несравненную радость, что, любуясь то одной, то другой нимфой, едва они кончили песнь, сам запел: