Бертольд Брехт - Художник и общественная борьба (статьи, заметки, стихи)

Его главная заслуга перед ней - _обеспечение ее работой_. Без него она лежала бы в постели одна.

В интересах дела он выучил ее подавлять некоторую враждебность по отношению к клиентам, которая легко возникает вследствие мизерности оплаты и мучительности совокупления. Он без устали доказывает ей, что плохие отношения между проституткой и клиентом - прежде всего приносят вред ей. В момент соединения - на производстве, как он цинично выражается иногда, - она должна во всем подчиниться руководству клиента. Она должна радостно _следовать его указаниям_.

Она должна - так он учит ее - показывать клиентам, что вступает с ними в сношения ради самого сношения, а не ради денег.

Что она стала бы делать, если бы клиенты совершенно отказались от сожительства? _Это было бы просто концом проституции_! Об этом она, конечно, не подумала. Кто, как не она, призван утверждать ценность -частной инициативы_?

Но независимо от того, принимает она подобные аргументы или нет, он железной рукой заставляет ее продолжать свое ремесло. Всякую попытку отказаться от проституции и покончить с положением, которое принуждает ее продавать любовь, он безжалостно пресекает. Ибо куда бы девался тогда он?

Таков сутенер, и каждый с легкостью откроет все эти черты в образе действий национал-социализма, этого политического сутенера, который обращается с пролетариатом, как с проституткой капитала.

И каждый может понять, что вопрос о том, был ли Вессель обычным сутенером, хотя и не праздный, но и не столь важен, потому что политическим сутенером он был определенно, а это гораздо хуже. "Кого он "спасал"? - Эрну Енике или Германию?" "На чьи средства жил? - Енике или Германии? Кого из них двоих он посылал на панель?"

Национал-социалисты проделали с Весселем удачный трюк. Правящий триумвират из провалившегося студента, отставного офицера и армейского шпика нашел в нем символ своего движения, юного героя, про которого можно сказать: думая о нем, мы думаем о движении, думая о движении, мы думаем о нем.

1935

ПРИМКНУВШИМ

Чтобы не лишиться куска хлеба

В эпоху растущего гнета,

Иные решили, не говоря больше

Правды о преступлениях власти,

Совершенных, чтобы сохранить угнетение,

Точно так же не распространять

Вранье власть имущих, иными словами,

Ничего не разоблачать, однако

Ничего и не приукрашивать.

Поступающий таким образом

На первый взгляд действительно решил

Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета,

Но на самом деле

Он только решил.

Не терять куска хлеба. Да, эта его решимость

Не говорить неправды отныне помогает ему

Замалчивать правду. Конечно, так

Может продолжаться недолгое время. Но даже в то

время,

Когда он шествует по учреждениям и редакциям,

По лабораториям и заводским дворам с видом

человека,

С губ которого не может сорваться неправда,

Он уже вреден. Тот, кто при виде кровавого

преступления

Не моргнет глазом, тем самым свидетельствует,

Что не происходит ничего особенного,

Он помогает ужасающему злодеянию выглядеть

чем-то малозначительным,

Вроде дождя,

И чем-то неотвратимым, вроде дождя.

Так, уже своим молчанием

Он поддерживает преступника, однако вскоре

Он замечает, что, дабы не лишиться куска хлеба,

Нужно не только замалчивать правду,

Но и говорить ложь. Его, который решил

Не лишаться куска хлеба,

Угнетатели принимают без всякого

недоброжелательства.

Нет, он не выглядит подкупленным.

Ему ведь ничего не дали.

У него просто ничего не отняли.

Когда на пиршестве у властителя

Лизоблюд разевает пасть

И люди видят остатки угощенья, застрявшие у него

в зубах,

Его похвалы вызывают недоверие.

Тот, кто еще вчера хулил и не был зван на банкет

в ознаменование победы,

Куда ценнее.

Ведь он - друг угнетенных. Они его знают.

Он-то скажет все по правде.

Он умолчит только о нестоящем слов.

И вот он говорит,

Что нет никакого угнетения.

Убийца охотней всего

Подкупает брата убитого

И заставляет его заявлять,

Что причиной смерти была черепица,

случайно упавшая с крыши.

Эта нехитрая ложь

Выручает того, кто не хочет лишиться куска хлеба,

Но не слишком долго. Вскоре

Приходится вступать в жестокую драку

Со всеми, кто не хочет лишиться куска хлеба.

Желания лгать теперь мало.

Требуется умение лгать и особая любовь

К этой работе.

Со стремлением не потерять кусок хлеба смешивается

стремление

Овладеть особым искусством

Сказать несказанное

И придать таким образом

Смысл бессмысленной болтовне.

Доходит до того, что ему приходится

Восхвалять угнетателя громче всех,

Поскольку висит подозрение,

Что когда-то ранее

Он оскорбил угнетение. Итак,

Знающие правду становятся страшными вралями,

И это длится до тех пор,

Пока не приходит некто, уличающий его

В былой честности, в прежней порядочности,

И тогда он лишается куска хлеба.

РЕЧЬ О СИЛЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ РАЗУМА

Чрезвычайно строгие меры, которые в настоящее время применяют фашистские государства против разума, меры столь же методические, сколь и насильственные, заставляют спросить, в состоянии ли вообще человеческий разум противостоять этому мощному натиску. На общих оптимистических уверениях, вроде "в конце концов всегда побеждает разум" или "чем больше преследуют разум, тем больше он развивается", далеко не уедешь. Подобные увещевания сами по себе не очень разумны.

Удивительное дело, до какой степени может быть повреждена человеческая способность мыслить - идет ли речь о разуме отдельного человека или о разуме целых народов и классов. История человеческого мышления знает длительные периоды частичного или полного бесплодия, примеры устрашающего регресса и упадка. Надлежащими средствами можно организовать тупоумие в очень большом масштабе. В известных обстоятельствах человек может выучить, что дважды два - не четыре, а пять. Английский философ Гоббс еще в XVII веке сказал: "Если бы утверждение, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым, пришло бы в противоречие с интересами дельцов, то дельцы тотчас же сожгли бы все учебники геометрии".

Будем исходить из того, что никакой народ никогда не производит разума больше, чем ему может понадобиться, а меньше - часто (а если бы когда-нибудь наступило перепроизводство разума, то он не нашел бы сбыта). Следовательно, если мы не можем указать вполне определенного применения для разума, вполне определенной в данный момент необходимости в нем для сохранения существующего строя, то мы не можем и утверждать, что разум выдержит нынешние тяжелые преследования.