Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Les Illuminés . Такое название подошло бы стильному магазину осветительных приборов. Если это действительно так, то цены там наверняка будут высокие, и вряд ли подобный магазин продержится здесь достаточно долго. Ланскне – городок небогатый, а те, кто может позволить себе модные штучки подороже, предпочтут съездить за ними в Ажен или даже в Марсель или Тулузу. Наверное, новый хозяин магазина – знакомый Монтуров, поэтому они так быстро его и сдали. Несколько мгновений я раздумывала, не сходить ли мне туда, не заглянуть ли внутрь, но тем временем неоновая вывеска успела погаснуть, а в дверном проеме появилась женская фигура – ее силуэт четко вырисовывался на фоне освещенного помещения, и она вдруг показалась мне смутно знакомой. Но на таком расстоянии хорошо ее рассмотреть было невозможно. А затем свет погас, и до меня донесся грохот опускаемых жалюзи, закрывающих витрину.

Такой знакомый звук. И ситуация такая знакомая. И совершенно непонятно, что вызвало у меня эту странную тревогу и неприятное ощущение, будто кто-то следит за мной, чуть раздвинув планки жалюзи. Было и еще кое-что – я едва успела заметить это в сгущающихся сумерках: промельк некой ауры у входной двери, легкий, как шепот, аромат благовоний и почти неощутимый запах дыма и иных мест.

Найди меня. Почувствуй меня. Повернись ко мне лицом.

Это что же, некий вызов? Похоже, что так. Или, может, приглашение? От неоновой вывески в воздухе осталось нечто вроде следа – этакое неясное расплывчатое пятно вроде разноцветных пятен бензина и машинного масла, что остаются на камнях мостовой после апрельского дождя. И это потянуло за собой еще одно воспоминание: стук каблучков алых туфелек по парижской мостовой…

Нет. Конечно же, нет. Ведь таких, как мы, очень мало. Но все же хорошо, что я попросила Розетт не ходить туда одной. Это место явно обладает некой особой притягательностью , некими чарами, не имеющими ни малейшего отношения ни к хорошенькой розовой вывеске, ни к яркой пурпурной двери. Это опасные чары, они многое обещают, а предлагают…

Что тебе надо?

Найди меня. Почувствуй меня. Повернись ко мне лицом.

Я еще некоторое время понаблюдала за новым магазином, но никакой активности там не заметила. Да и женщина ушла куда-то внутрь. Неужели я ее знаю? Наверняка нет. И все же что-то в ее облике не дает мне покоя. И потом, этот след ауры в воздухе… А может, я всего лишь озадачена тем, как это ей так быстро удалось там все устроить и вновь открыть магазин? Ведь прежний владелец умер совсем недавно. Поступить, как эта женщина, мог только кто-то чужой, не из числа жителей нашего городка, решила я и повернулась, чтобы уйти к себе. Любой из жителей Ланскне подождал бы с открытием – хотя бы из уважения к покойному.

Сверху доносился голосок Розетт, тихонько напевающей: Влам-бам-бам. Влам-бадда-бам. Почему-то пахло дымом костра, жженым сахаром и корицей.

Дул Хуракан.

Не знаю, почему именно эта фраза постоянно меня преследует, не дает мне покоя. Эта фраза и еще воспоминания о снегопаде, о кошке, что стояла на крыльце, подняв одну лапку…

– А сейчас хочешь горячего шоколада? – крикнула я Розетт.

В ответ сверху донеслось негромкое совиное уханье, и на лестнице послышались шаги Розетт. Спустившись, она быстро посмотрела в окно и кивнула.

– Ты была чем-то расстроена? – спросила я.

Она только плечами пожала. В тени у нее за спиной мелькнуло нечто золотистое, как новенькая гинея. Я всегда знаю, когда Розетт что-то скрывает – Бам ее выдает. Вот и сейчас он был мне виден совершенно отчетливо: сидел на верхней ступеньке лестницы и ухмылялся. С ней что-то явно произошло. Неужели Случайность? Последняя Случайность имела место несколько лет назад. Похоже, Розетт просто эти Случайности переросла. Я инстинктивно попыталась прочесть ее мысли, но это оказалось невозможно; мысли Розетт были похожи на пук сахарной ваты, так тесно они переплелись и перепутались. А если попытаться их распутать, она тут же повернется к тебе другой стороной, как флюгер.

И я решила попробовать воспользоваться более скромной магией.

– Чем тебе шоколад украсить?

Розовым алтеем и взбитыми сливками. И оставь немножко для моего нового друга. Ему тоже нравится розовый алтей.

Я налила шоколад в ее любимую чашку, украсив его сверху алтеем. Розетт пила аккуратно, обхватив чашку обеими руками.

– Я бы тоже хотела познакомиться с твоим новым другом. Может, ты его как-нибудь к нам приведешь?

А будет алтей?

– Конечно.

Она улыбнулась. Глаза у нее ясные, как лето. И все же я чувствовала, что она что-то скрывает: я поняла это по цветам ее ауры. Я попыталась отогнать тревожные мысли. Все равно Розетт все мне расскажет, когда сочтет нужным. Но я не могла не заметить лукавой улыбки Бама, который прятался от меня в полутьме; не могла не слышать воя того ветра и стука высоких каблуков по булыжнику…

Войну я совсем не помню. Когда она закончилась, я был еще слишком мал, чтобы у меня могли сохраниться о ней сколько-нибудь отчетливые воспоминания. А вот послевоенные годы я помню очень хорошо; помню горькую людскую мстительность и тех, кого в магазинах не желали обслуживать. Мой отец в подобных склоках никогда участия не принимал, он вообще предпочитал работать на ферме и не слушать деревенские сплетни. Зато тетушка Анна вечно поворачивалась то в одну сторону, то в другую – прямо как флюгер на ветру; сегодня она, например, не желала разговаривать с мадам Машен или месье Трюком, а завтра жаловалась, что месье Антель не поздоровался с ней, выходя из церкви.

Мы с отцом в церковь не ходили. А Мими попросту невозможно было заставить вести себя спокойно ни в одном общественном месте. Вечно она приплясывала, кривлялась, дергалась, я уж не говорю о том, что она то и дело не к месту смеялась или издавала странный писк, похожий на птичий, – Розетт очень ее напоминает, хотя Розетт – личность, конечно, куда более сложная, чем Мими; в той сложности не было ни капли. В общем, выходки Мими служили постоянной причиной того, что мы старались держать ее дома, подальше от людей; например, от того мужчины, чья дочь умерла от инфлюэнцы; или от женщины, у которой боши шутки ради застрелили сына-подростка; или от тех, чьи сыновья присоединились к бойцам Народного фронта, да так и не вернулись; или от той несчастной семьи, где дочь родила ребенка от фашиста.

Даже я был способен догадаться, что примерно думали эти люди, когда видели мою сестренку. Почему вместо моего ребенка не погибла эта Мими? Уж о ней бы точно никто горевать не стал. Это же просто несправедливо! Совершенно бесполезная девчонка-калека живет и живет, а половина ее сверстников уже в земле. Бесполезная, никому не нужная, калека, еврейское отродье – о да, нам такое не раз слышать доводилось. Далеко не все у нас в стране были такими уж либералами, как то старается внушить нам наша История, а некоторые и вовсе именно евреев обвиняли в том, что случилось в Германии. Такие, правда, были в меньшинстве, но я знал, что они есть, Рейно. И некоторые из них были нашими соседями. Разумеется, не мне судить, но ведь я постоянно читал у них в глазах один и тот же вопрос: почему выжила именно Мими? Почему выжил именно этот ребенок, который к нашему народу и отношения-то не имеет?