Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

– Хочешь горячего шоколада, Розетт?

Честно говоря, никакого шоколада мне не хотелось; это мама считает, что шоколадом все на свете можно исправить. Но я чувствовала себя чуточку виноватой, потому что тогда на нее рассердилась, и решила согласиться – улыбнулась и кивнула. Мама сразу обрадовалась, а я снова почувствовала себя виноватой. Только я знала, что чувствовала бы себя куда более виноватой, если бы позволила маме думать, что ее шоколад совсем на меня не действует. В конце концов, она Вианн Роше. Если ее лишить шоколада, что у нее останется?

Служба прошла удачно, хотя, пожалуй, это я сам себя в этом убедил. Во всяком случае, я старался как мог, да и проповедь получилась, по-моему, достаточно легкой для восприятия, и церковь я упоминал настолько редко, насколько вообще можно ожидать от священника. А в одном месте я даже ухитрился пошутить – Арманда Вуазен наверняка одобрила бы подобный ход, – и паства радостно загудела.

Должен признаться, это мне доставило куда большее удовольствие, чем следовало. Вообще-то остроумным меня не считают, а потому было особенно приятно слышать вызванный мною смех. Среди прихожан была и Жозефина; я заметил, как она улыбнулась, и на мгновение почти забыл, где нахожусь, – так порой могут ослепить лучи солнца, внезапно выглянувшего из-за тучи.

Я понимаю, отец мой: я должен был бы ее избегать. Не думай, что мне невдомек, какое искушение она собой представляет. Однако мои греховные мысли, разумеется, принадлежат мне одному – мой долг и призвание священника запрещают любые фантазии на эту тему. Я, впрочем, надеюсь, что мы с Жозефиной все-таки сможем остаться друзьями. И это, по-моему, будет уже неплохо.

Домой я возвращался мимо нового магазина. Он называется Les Illuminés. Есть в этом названии что-то смутно клерикальное, словно там торгуют похоронными принадлежностями. Но внутри не было ни цветов, ни венков. Только большое кресло и несколько зеркал. Я уговаривал себя, что надо бы зайти и хотя бы поздороваться с новым владельцем, подбодрить его, чтобы тот почувствовал себя более уверенно на новом месте. Ланскне ведь всегда был очень традиционным городком. И к чужакам здесь относятся без особой радости – тем более при столь неблагоприятных обстоятельствах, – так что визит месье кюре обеспечил бы более лояльное отношение к чужаку со стороны наиболее консервативной части населения. Но, проходя мимо витрины, я случайно обратил внимание на то, что в зеркалах, которыми увешаны две противоположные стены зала, отражается человек, сидящий в том огромном кресле.

Нарсис?

Нет, наверное, то была просто игра света, ибо в самом кресле, стоявшем возле окна, никого не оказалось. Однако в зеркале напротив по-прежнему отражался Нарсис – в точности такой, каким он был при жизни. Я повернулся и оглядел площадь, желая понять: вдруг еще кто-то его видел. Но площадь была почти пуста. Да и рядом с витриной никого не было, и внутрь, похоже, никто не заглядывал. Тогда я сам снова туда заглянул, но теперь увидел в зеркале отражение уже не Нарсиса, а Жозефины: она сидела в кресле и улыбалась мне. Вот только в самом кресле по-прежнему никого не было . И потом, я же только что видел Жозефину на поминальном богослужении, и там она была в темно-синем платье, которое обычно надевает на похороны, а в зеркале на ней было клетчатое пальто, которое она не надевала уже несколько лет.

Ну конечно, это игра света, что же еще? Разве могло это быть чем-то иным? Ведь католическая церковь не допускает веры в духов, не так ли, отец мой? И тем не менее я был настолько потрясен, что поспешил прочь, и мне все еще не по себе; такое ощущение, словно начинается мигрень. Как мне мог померещиться там, в этих зеркалах, Нарсис? Я не смог ни читать дальше его исповедь, ни даже выпить только что сваренный кофе и решил: ладно, поработаю в саду, подышу свежим воздухом, заодно и сорняки выполю, а потом, возможно, когда в голове немного прояснится, все-таки схожу в Les Illuminés. Представлюсь новому хозяину – он наверняка окажется либо парикмахером, либо косметологом и станет предлагать за полцены всякие средства для ухода за лицом, – а потом всласть посмеюсь над собственной глупостью и своими мрачными видениями и подозрениями.

Я приготовила для Розетт горячий шоколад, оставила дверь в chocolaterie открытой. Теперь я была уверена: на той стороне площади творится нечто странное. И дело не в розовой неоновой вывеске, и не в новом названии магазина – Les Illuminés, – и не в том, что дети так и слетаются к его витрине, как пчелы на мед. Дело в том, что я, как ни странно, так и не заметила возле магазина ни одного покупателя, не видела, чтобы туда приезжали фургоны с товарами, оборудованием или рабочими, и мне до сих пор не ясно, чем в этом магазине собираются торговать. Я не могу избавиться от ощущения, что там творится нечто подозрительное.

Прошлой ночью мне впервые за много месяцев приснилась Зози де л’Альба с ее прямым пристальным взглядом, ее неистребимым обаянием, с ее леденцовыми туфельками, каблучки которых цокают по булыжной мостовой. Но стоило мне увидеть во сне Зози, как вдруг снова налетел тот ветер – тот игривый ветер, что так возбуждает нас обеих и провоцирует Розетт совершать то, что мы называем ее маленькими Случайностями.

Хотя, разумеется, Случайности эти отнюдь не случайны. Они повторяются циклично, как и сам этот ветер, и так же, как он, определяют направление «главного удара». Кто-то умирает в Ланскне, на площади появляется новый магазин, а у Розетт – новый приятель; всё это признаки Перемены . Они столь же определенны, как та карта из колоды моей матери – с башней, в которую ударила молния. И мир вокруг меня словно сразу превратился в некий зловещий лес, полный предзнаменований и таинственных знаков. Смерть. Шут. Башня. Перемена. И между ними тот ветер, что заставляет нас смеяться и танцевать; тот ветер, на котором Розетт способна летать верхом, как птица; тот ветер, что приносит ураган.

Возня с шоколадом всегда помогает мне отыскать некую точку покоя. Шоколад уже так давно присутствует в моей жизни, что здесь ничто не может меня удивить. Сегодня я готовлю пралине, и шоколадная масса в маленькой сковороде, стоящей на горелке, уже почти готова.

Пралине я люблю готовить вручную. Для этого неглубокую медную сковородку я накрываю керамической миской – способ, возможно, старомодный и несколько громоздкий, но какао-бобы требуют особого обращения. Они ведь проделали такое долгое путешествие и теперь заслуживают полного моего внимания. Оболочку конфет я сегодня сделаю из бобов Criollo : у них слабый, обманчивый вкус, более сложный, чем у Forastero с их невероятно яркими вкусовыми качествами, но не такой непредсказуемый, как у гибридных бобов Trinitario . Большинство моих покупателей так и не узнают, какими редчайшими сортами какао-бобов я пользуюсь; но я все же предпочитаю именно Criollo , хотя он, пожалуй, и дороговат для меня. Деревца этого сорта какао подвержены заболеваниям, а урожай крайне невысок, зато их плоды известны со времен ацтеков, ольмеков и майя. В наши дни гибридный сорт Trinitario практически полностью вытеснил эту древнюю разновидность бобов, но все еще можно найти немногочисленных поставщиков, по-прежнему готовых иметь дело со столь изысканным и капризным товаром.