Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

Этот зов явно доносился из магазина, что на той стороне площади, и долгим эхом отдавался в моей душе. Так, наверное, мог бы звучать и мой собственный голос, голос той Вианн, какой я была, когда родила Анук. Может, отзвук того голоса и доносится до моих ушей сквозь все эти годы, словно крик голодного зверя?

Найди меня. Почувствуй меня.

Я гоню этот голос: Кыш, кыш, убирайся! И снова возвращаюсь к шоколаду.

Теперь звучит его базовая нота, нота дикорастущей черной смородины, довольно кислой, но вкусной, если ягоды собрать под Новый год. А пахнет этот шоколад лесной страной, палой листвой и тайной зимних специй. И этот запах что-то очень мне напоминает… возможно, сон, а может, нечто такое, что я видела много лет назад…

Вот и все. В шоколадных испарениях я увидела только черных птиц и красное небо. Я проверила, горит ли огонь под сковородой, но горелка потухла. Видимо, ее кто-то выключил. Ну да, вот он: молча стоит в дверях и наблюдает за мной. Даже теперь, после стольких лет, я все никак не привыкну к невероятной глубине и значительности его молчания. Сейчас молчание Ру было внимательно-настороженным; это было молчание дикого существа, которое совсем не уверено, что ему здесь рады.

– Глазурь начала пригорать, – пояснил он.

– Да нет, я следила.

– Ну и хорошо.

Мы давно не виделись. В последний раз Ру приходил еще до того, как умер Нарсис. А потом из-за этой истории с дубовым лесом упрямо держался подальше от Ланскне. Даже Розетт не удалось с ним поговорить, хотя Рейно, насколько я знаю, это делать пытался. Но у Ру никогда не было ни собственного дома, ни земли, он никогда за это ответственности не нес и относился к таким вещам с недоверием. Как и к людям, которые чересчур ценят свою собственность.

– Я побывал на могиле Нарсиса, – сказал он. – До этого там было слишком многолюдно.

Я понимала, почему он не пришел на похороны. Ру всегда ненавидел Рейно, и причины этой ненависти я способна понять. Хотя когда-то надеялась, что, может быть, Ру все-таки смягчится, однако ему свойственно копить неприязнь столь же упорно, как иные люди копят богатство.

– До чего приятно снова тебя увидеть. – Он улыбнулся, и я обняла его. От него так хорошо пахло – смесью древесного дыма, машинного масла и мыла, и в этой смеси чувствовался также грозный запах реки.

– Шоколад, – напомнил мне Ру.

Действительно пар больше не поднимался, шоколад остыл и снова начал затвердевать. На его поверхности словно возник одинокий призрачный знак вопроса. Чего ты хочешь, Вианн Роше? Чего на самом деле ты хочешь?

Я разогнала остатки испарений; вместе с ними – по крайней мере на время – исчезли и те черные птицы, что кричали на ветру.

– Ничего. Шоколад может и подождать, – сказала я и закрыла глаза.

Но оказалось, что я и с закрытыми глазами как бы продолжала наблюдать за нами обоими, испытывая при этом некую загадочную отстраненность; и чувство предсказанной мне утраты подобно тонкой паутине окутало каждый миг нашей близости. Я чувствовала губами теплые губы Ру; я вдыхала его теплый родной запах, даривший моей душе нежность и покой. Но даже в эти мгновения у меня в ушах по-прежнему звучал голос матери, и та фраза, сказанная ее голосом, значение которой сейчас мне, пожалуй, стало даже еще менее понятно, чем в ту ночь, когда родилась моя Розетт, а я выложила песком магический круг:

Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. Дул Хуракан.

Несмотря на крайне неодобрительное отношение тетушки Анны и ее друзей, Мими была веселым, счастливым ребенком, всегда смеялась и улыбалась. Она любила играть в воде или просто смотреть, как капли дождя падают в лужу или на кусок ржавого железа. Она и сама не отказалась бы помокнуть под дождем и, если б ей позволили, готова была часами сидеть, глядя в небо на капли дождя, падающие ей на лицо, и что-то нежно воркуя на птичьем языке.

Тетушка Анна делала вид, что ее подобные забавы просто в ужас приводят. «Смотри, до смерти доиграешься!» – вечно повторяла она. На самом деле это говорилось исключительно впечатления ради: если бы Мими и впрямь простудилась до смерти, тетушка, по-моему, ничего, кроме облегчения, не испытала бы. Однако Мими, несмотря на бесконечные припадки и судороги, оставалась неуязвимой для простуд или проблем с бронхами. Ей было запрещено играть без присмотра на берегу Танн, и я часто сопровождал ее туда. Смотрел, с каким удовольствием она играет на мелководье, или бросает с берега камешки, или пускает по течению маленькие лодочки из щепок, сбрасывая их с каменного мостика, отделяющего городок от Маро. В общем, если у Мими со здоровьем и было что-то не так, то ребенком она была счастливым. И знаете, Рейно, если какая ревность и могла бы возникнуть между нами, братом и сестрой, будь Мими нормальным ребенком, то у нас подобной ревности не было и в помине. Мими меня прямо-таки обожала, а я был ее вечным защитником – ибо наш отец, хоть и он по-своему любил девочку, постоянно находился в тени тетушки Анны, опасаясь ее злого острого языка.

Я помню, как однажды она его настигла возле амбара, где он играл с Мими. Там после дождя образовалась огромная лужа, просто настоящее маленькое озеро, и я с наслаждением шлепал по воде в высоких резиновых сапогах. А отец, стоя на коленях рядом с лужей – оба его колена украшали нашлепки из подсохшей грязи, – показывал трехлетней Мими, как пускать по воде сложенный из газеты кораблик.

– Видишь? Надо вот так, – приговаривал он, подталкивая кораблик палочкой и заставляя его отплыть подальше от берега. Мими восторженно пищала по-птичьи. Она тогда была еще маловата, чтобы говорить, хотя бы как другие малыши, и умела издавать только такие звуки. Отец, собственно, ничего не имел против – он вообще был человеком тихим, спокойным, – а вот тетушка Анна обращалась с Мими просто безжалостно. За столом вечно звучало: «Сядь прямо, Наоми. Держи вилку правильно. Нет, нет, не так!» А если Мими ошибалась или не понимала, тетушка Анна тыкала острыми зубцами вилки в тыльную сторону ее маленькой ладошки, так что ручки Мими были вечно покрыты красными пятнышками. Если отец пробовал вмешаться, тетя строго возражала: «Как же она сможет чему-то научиться, если вы оба постоянно ей потакаете?» – и, наклонившись к Мими, снова принималась за свое: «Ну-ка, Наоми, скажи: ”вилка”». В ответ Мими была способна лишь пискнуть, как птичка – этот птичий щебет тетушка Анна просто ненавидела, – и тетя в сердцах заявляла, что «девчонка нарочно ее злит».

В тот день, когда тетушка Анна случайно заглянула за угол амбара, голосок Мими звучал особенно громко и возбужденно. Она топала по луже в резиновых сапожках и радостно щебетала, глядя, как плывет ее бумажный кораблик. А потом вдруг очень отчетливо сказала: «Ка-а!»