Джоанн Харрис - Земляничный вор [litres]

– Что значит «нормальные»? – ярится Янник. – То есть не такие, как я? Ты ведь это имеешь в виду?

– Ну что ты, Янник, ты вполне нормальный, – пытается она его успокоить. – Ты просто переживаешь сейчас определенную фазу развития. И если бы ты совершил над собой небольшое усилие, то наверняка смог бы…

– Я уже совершил усилие , – говорит Янник. – Но внутри-то я всегда прежний. А вот ты, мама, похоже, меня стыдишься. Прячешь подальше от чужих глаз. Притворяешься, будто сейчас я чем-то болен, но когда-нибудь непременно поправлюсь. Притворяешься и думаешь, что я стану другим…

– Но, Янник… – прерывает его мать, и кажется, будто она вот-вот заплачет. Мне даже чуточку ее жаль. В конце концов, она его мать. И всего лишь желает ему добра. – Янник , – говорит она, – ты ведь мой единственный сын. И я хочу только одного: чтобы ты был счастлив.

– Тогда позволь мне быть самим собой , – возражает он. – Я всегда был таким, как сейчас, и другим никогда не стану. И отныне я буду сам выбирать себе друзей, пойду тем путем, который сам для себя выберу, а если мне захочется, так я даже фриком готов остаться! Только так, мама, я смогу быть действительно счастлив.

Он, конечно же, прав. Не вижу ничего плохого в том, чтобы быть фриком. Фрики необычны. Экстраординарны . Мы с ним оба такие, Янник и я. Да, мы с ним экстраординарны . О, ты еще одно забыл сказать, Янник:

– Я хочу, мама, чтобы ты оставила Розетт в покое. И чтобы больше не было никаких разговоров насчет ее леса. И никаких раскопок в поисках клада. О’кей?

Ветер испускает мятежный стон. Но я жестом велю ему умолкнуть. И рисую, как мадам Монтур дарит Яннику горшок меда. Затем переворачиваю страницу, и голоса их смолкают. Наступает временное затишье, и тут на тропинке слышится шорох шагов, а затем кто-то выходит прямо на поляну. О, да это Рейно! Но как ужасно он выглядит! Я приседаю, прячусь за бортиком колодца, а потом отползаю в кусты. Рейно меня не замечает. Вряд ли он вообще хоть что-нибудь замечает вокруг.

Но что он, собственно, здесь делает? Это же мой лес! Значит, он нарушает границы чужой собственности? Но ведь священникам полагается знать подобные вещи. Разве они вечно не твердят: прости нам прегрешения наши? Нет, с Рейно явно что-то не то происходит, и цвета его ауры какие-то дикие, безумные, и разговаривает он сам с собой, да еще таким тихим странным голосом – очень похожим на мой теневой голос, – и фразы все какие-то обрывистые, незавершенные, почти лишенные смысла. До меня доносятся слова «отец мой», «исповедь», «речные крысы», «Жозефина», а потом он идет прямиком к моему колодцу, заглядывает туда и что-то шепчет. Слов мне не разобрать, но колодезное эхо разносит его шепот, и он повисает в воздухе, как туча мошкары.

Надеюсь, он никакого желания вслух не произносит? Боюсь, что, если он это сделает, его желание может и осуществиться.

День клонился к вечеру. Я возилась с трюфелями и стояла к двери спиной, но сразу поняла, кто пришел: догадалась по одному лишь ее дыханию.

– Анук!

Она замерла у окна, повернувшись лицом к свету. Волосы, конечно, опять перекрашены – на этот раз в розовый цвет – и похожи на сахарную вату. Вообще-то ей идет, но я никак не могу понять: зачем так часто менять цвет волос? Она ведь такая красивая – и всегда была красивой, – и у нее такие чудесные темно-голубые, как край неба, глаза… Волосы у Анук сильно вьются, они пышные и очень легкие, а у корней уже видна более темная полоска; на мой взгляд, этот розовый цвет ее бледнит и плоховато сочетается с естественным персиковым тоном кожи. Иногда мне кажется, что она все это делает, чтобы не быть похожей на меня…

– Мама! – Она неловко меня обняла, и мне показалось, что она похудела. В девять лет Анук была крепышкой, веселой, как щенок, и вечно готовой к проказам и развлечениям. А сейчас у меня такое ощущение, словно я пытаюсь удержать в руках стайку хрупких птичек, стремящихся улететь.

– Как же я рада тебя видеть!

– А я тебя!

Но в ее облике я замечаю и еще кое-что новое: странное дрожание цветов ауры. Мне всегда было легко понять состояние Анук по цветам ее ауры, но чем старше она становилась, тем сильней менялись эти цвета – перемещались, приобретали более сложные оттенки. Мне очень хотелось спросить, что это за новости, о которых она упоминала, но я знала: в свое время она сама все расскажет.

– Горячего шоколаду хочешь?

Она кивнула. С тех пор как Анук перестала быть ребенком, она пила шоколад всего раза три. Раз уж она согласилась его выпить, значит, произошло нечто серьезное, важное, может, даже тревожное. Но спрашивать я пока не стала: пусть прежде шоколад сделает свое дело.

Шоколад я налила в ее любимую чашку – этой чашкой у нас больше никто не пользуется. От нее всегда исходит смешанный аромат влажной, словно после дождя, земли, кардамона, сандала и свежего зеленого чая с лепестками розы. Анук всегда нравился запах розы, и теперь – хотя сама она пьет мой шоколад крайне редко – я всегда добавляю немножко розовой воды в крем «шантийи», которым украшаю шоколад.

Она пила осторожными маленькими глотками, зная могучую силу этого горьковатого напитка. Постепенно она начала успокаиваться, и цвета ее ауры несколько изменились; выбрав момент, я осторожно протянула к ее ауре крошечные телепатические щупальца, одновременно спрашивая и убаюкивая ее монотонным шепотом:

Попробуй. Расскажи. Доверься мне.

Анук поставила чашку на стол, и мне показалось, что за спиной у нее быстро промелькнуло что-то серое. Пантуфль – еще одно напоминание о ее детстве; я не видела его уже много лет. Я была почти уверена: сейчас Анук тщетно пытается отыскать свое прежнее «я», надеясь, что это поможет ей найти и нужную форму общения со мной…

– Как там Жан-Лу?

Она тут же улыбнулась, услышав его имя.

– У него все хорошо. – Пауза. – Он работу нашел.

– Уже? – Жан-Лу еще только на последнем курсе. Ему еще экзамены предстоят. – И что за работа?

Анук просияла:

– Он о такой работе мог только мечтать! Ему предстоит сотрудничать с большой группой ученых, которые занимаются изучением дикой природы. Он послал им кое-какие свои работы – фотографии, очерки, – и они предложили уже в июле к ним вылететь. Он ужасно волнуется.

– Вылететь? Это где-то в Европе?

Она быстро глянула на меня и покачала головой:

– Нет, в Новой Зеландии. Потом они переберутся в Австралию.

В Австралию?

– И надолго?

– Для начала на год. А потом, если получится…

На год. Для начала.

– А потом?

Она пожала плечами:

– Не знаю. В зависимости от… Нет, я правда не знаю.