Виктор Шепило - Ночь на площади искусств

— Да. И карты показали…

— Вот-вот, — как бы даже обрадовался Ткаллер, — А уж если является старуха, то ничего хорошего не жди. Проверено.

— Да кто она?

— Слушай же. Случилось это давно. Лет пять мне было. Жили мы тогда в пригороде, бедно жили, едва сводили концы с концами. Стояло ясное апрельское утро. Мать на застекленной веранде поджаривала ячменные зерна, чтобы хоть кофейным суррогатом напоить семью. Я вышел за ворота. У нас как выйдешь из дома, сразу начинались холмы. Бывало, идешь с одного холма на другой и вдруг ощущаешь такую значительность — и свою, и этих холмов, и природы вокруг. А иногда наоборот: чувствуешь себя маленьким и бессильным — так бы забился в какую-нибудь ямку и сидел до захода солнца. Но в это утро настроение у меня было отличное! Я уже отошел от дома довольно далеко, как вижу — навстречу мне карета, запряженная четверкой гнедых лошадей. Подъезжает. Вблизи карета оказалась довольно поизношенной и облезлой. В ней — старуха, разодетая в какие-то кружева, рюшечки, в стеклярусной шляпке. Манит эта старушенция меня к себе сухой морщинистой лапкой. Спрашивает, как проехать к монастырю. Я ей браво все доложил. Старуха меня к себе подманила: «Как зовут?»

— Александром.

— Кем хочешь быть?

— Генералом! — сказал почему-то.

Старуха вздохнула, погладила меня по голове, посмотрела в небо, потом мне в глаза. «Хорошо, — говорит, — будешь, мальчик, защитником и победителем. И уйдешь из жизни с восторгом! А это мало кому удается…» Протянула мне золотистое яблоко: «Возьми, только никому не показывай!», дверь захлопнулась, и карета двинулась в путь. Долго я стоял, глядя, как удаляется карета, а потом стал яблоко разглядывать, как оно блестит на солнце. Вдруг вижу: из этого яблока, будто из зеркала, я сам на себя гляжу. Никогда раньше такого не было. Спрятал яблоко в карман, держу там в ладони, а ладонь так и горит. Снова достал яблоко, глянул — а на меня уже не мальчик, а симпатичный юноша смотрит, то есть тоже я, но как бы спустя несколько лет. Обомлел я тут окончательно, хотел выбросить яблоко, но где там — рука не поднимается. Спустился к ручью, помыл его, хотел съесть — но опять любопытство победило. Глянул, а на меня уже молодой красивый мужчина смотрит.

Отроду такой любопытной игрушки у меня не было. Несколько раз смотрелся я в это яблоко, и каждый раз оно прибавляло лет по пять-семь. Последний раз я увидел импозантного чиновника — таков я, собственно, и сейчас: прилично одет, в смокинге, белоснежной сорочке, с шелковым галстуком. Тут уж радости моей не было конца — неужели буду сытым и богатым? В трудные времена всегда кажется, что бедность, голод и холод — это навсегда. Ай да чудо-яблоко!

Бегу домой, спрятав его в карман. Никому из сверстников не показываю: вдруг отберут. Прибежал, показываю матушке, тетушке, брату: «Богатым буду, знатным, поглядите!» Рассказываю им все, как было. Смеются, не верят. Тогда я достаю из кармана яблоко… и вижу, что у меня в ладони… обыкновенная средних размеров луковица… И никаких зеркальных отражений! Осатанело начинаю счищать шелуху, словно пытаясь извлечь из-под нее яблоко, но луковица шелушится без конца, где-то полведра шелухи потом вынесли… Наконец оголил белую сердцевину. Надкусил — горькая, злющая. Язык огнем полыхает, слезы ручьем. Реву и, очевидно, от злости кусаю эту луковицу. Домашние смеются, брат даже подзатыльник отвесил — за вранье. А я реву и ем — без хлеба и соли, даже не запиваю. Съел всю луковицу и вздохнуть не могу — горит внутри. Дали наконец воды, и вода эту огненную горечь не заливает.

Вылетел я из дома и бегом к монастырю. Думаю, увижу старуху, спрошу, зачем обманула, что же это за яблоко такое. Прибежал, карета старухи стоит, кучер дремлет на сиденье, кони выпряжены, молодую весеннюю травку щиплют, а чуть в стороне, возле монастырской ограды, — народ. Перешептывается, склонив головы. Я туда. А там — старуха моя сидит, прислонившись к ограде, не шевелится. Меня даже сначала что-то подленькое кольнуло: «Ага! Не будешь врать! Не будешь луковицу вместо яблока подсовывать!» Но чуть позже остались только страх и недоумение: что же произошло? Что со всеми нами происходит, ради чего живем, куда уходим? Вот такие чувства посетили меня тогда — очевидно, впервые.

Не помню, как в тот вечер пришел домой, чем занимался. Завалился в боковой комнате, лежал в темноте и о чем-то думал. И еще: неделю во рту горечь стояла — мать боялась, не отравили ли меня? С тех пор к яблокам отношусь с опасением.

— Так что же это за старуха? — спросила Клара.

— Не знаю. Наемный кучер отбыл в тот же день. А старуху похоронили монашки — в молодости эта старуха-графиня вела светскую жизнь, а вот умереть решила на просторе… Ближе к Богу, что ли… Но я бы все это давно забыл: и старуху, и горькое яблоко, если бы время от времени эта старуха ко мне не являлась. Притом не во сне, не в бреду каком-то, а наяву. Сегодня сразу после дождя она была на площади. Две старушки-подружки — видела?

Клара кивнула.

— Значит, добра теперь не жди, — продолжал Ткаллер. — Так всегда было.

— Но ведь она сказала, будешь победителем. Значит, опасения напрасны.

— Клара, в этой жизни победителей нет. Все мы победимы. И «Кондзё» это великолепно продемонстрировал.

— Что же именно он выдал?

— Истину, — поразмыслив, ответил Ткаллер.

Клара с удивлением и в то же время как бы свысока посмотрела в сторону компьютера.

— Истину… Для праздника это плохо. Но если ее как-то по-особенному преподнести?

— Вряд ли это поможет.

— Все равно я должна знать. За тем и пришла.

— Нет. Я тебя знаю. Начнешь действовать, искать обходные пути, прокручивать варианты…

— А ты, как всегда, решил посмотреть на все философски. С высоты необъятной вечности? Александр, я тебя не узнаю… — Клара присела на подлокотник кресла, — Раньше ты посмеивался над моим суеверием, даже карты прятал, а теперь сам вспоминаешь какие-то мистические истории. Что ты несешь? Какая-то старуха… Яблоко… Луковица…

— Что же ты так разволновалась?

— Это мешает делу, — ответила Клара и повторила, только уже медленнее и тверже: — Это мешает делу.

Она наклонилась так близко, что Ткаллер чувствовал ее горячее дыхание, видел пугающий блеск ее карих глаз.

— Я понимаю, — продолжала Клара, — Машина преподнесла сюрприз. И ты растерялся. Тебе хочется сейчас оказаться подальше от оркестров, репортеров, мигающих огней, бесноватых туристов. Но это невозможно. Игра пущена. И теперь ее не остановить. Надо собраться с духом. Теперь нас двое. Компьютер один, а нас двое. Это кое-что меняет, а?

— Двое против одного — игра нечестная, — усмехнулся Ткаллер.

— А мы играть с ним не будем. Мы его вообще замечать не будем! — отмахнулась Клара, — Обними-ка меня.