Нил Гейман - Сошедшие с небес

— Давай посмотрим на реку, — наконец сказала она.

Серый цвет принял более глубокий оттенок и прижался к мерзлой земле, словно небо ощутило, как омрачилось наше настроение. Мы повернулись и направились к речному берегу, где деревья вздымались, словно костлявые руки мертвецов — скрюченные, жадные, готовые ухватиться за что угодно, лишь бы не дать холодной земле утянуть их вниз, в вечное забытье. Голые ветви, покрытые снегом и инеем, едва просвечивали намеком на коричневый цвет. Похолодало, и мое горячее дыхание из пара почти превращалось в ледяные кристаллы, когда мы прошли по тропе и встали над торосистой рекой и пустынной тундрой, которая несколько дней назад была обычными английскими полями. Неожиданный мороз обжигал мои легкие.

В нескольких футах от крутого берега Амели помедлила, и мы стояли в молчании. Снова пошел снег. Густые хлопья возникали прямо над нами. Они появлялись на грани серости, и через несколько секунд небо уже валилось на нас, подобно туче пепла Я запрокинул голову и ощутил, как снежинки касаются кожи, словно поцелуем мертвых. Все новые и новые хлопья валились вниз, пока ветер не решил поиграть и не понесся неистовым вихрем через открытое пространство. Я задохнулся, ветер и холодный воздух пытались забить мой рот и легкие.

Амели просто улыбнулась, бесчисленные хлопья падали на ее голову и пальто, и я подумал, что она может потеряться в метели, собирающейся вокруг нас. Ветер кусал меня за неприкрытые уши и щеки, и я встал рядом с Амели под ненадежным прикрытием обнаженного дерева.

Амели смотрела на реку, не обращая внимания на снежники, которые блестками унизывали ее длинные ресницы и прилипали к коже. Я проследил за ее взглядом, моргая от снега, несущегося сразу во всех направлениях, словно мы стояли в центре урагана.

Река замерзла не целиком, но поверхность ее слабо отблескивала там, где лед пытался ее сковать. Темная вода пока еще одолевала белизну, захватившую прочий мир вокруг, и напоминала порез на бледной коже земли. Амели посмотрела вверх, ее глаза расширились. Потом опустила голову и вновь уставилась на реку, щеки ее горели.

— Ты их видишь? Ты видишь их?

Она засмеялась, но и смех, и слова заглушались плотным воздухом, словно метель пыталась создать пустоту в маленьком пространстве между нею и мной. Я нахмурился и присмотрелся. Мои глаза болели, и на краткий миг мне показалось, что я вижу яркий отблеск пурпурного и синего, танцующий на темной застывающей поверхности, — вихрь цветов, которые сами по себе были почти силуэтами и отбрасывали черные тени. Я моргнул и поднял взгляд, пытаясь заставить глаза не закрываться. Но все, что я видел, — это летящий снег.

Амели снова рассмеялась и слегка подпрыгнула от восторга.

— Какие они красивые! Правда ведь? — Она обернулась и схватила мою замерзшую ладонь. Ее руки обжигали.

— Я ничего не вижу. На что ты смотришь?

Ее глаза сияли и были такими ярко-синими, словно в эти крошечные радужки вмерз весь лед, лежавший на поле. Румянец ее полыхал слишком ярко для окружающего мира, он был слишком красным на этом бесцветье.

Она вновь ахнула Ее взгляд метался туда-сюда, следя за чем-то незримым для меня, скрытым за падающим снегом. Я гадал, кого из нас обманывает буря, и решил, что, наверное, обоих. Я задрожал, неожиданно ощутив холод, проникший глубоко в мои кости, жесткие пальцы боли стиснули позвоночник.

— Пойдем обратно. — Даже грозный силуэт Дома у меня за спиной почти потерялся среди метели. Снег в своем неустанном падении поглощал все, чего касался, и я с дрожью осознал, что, если мы задержимся здесь еще, он поглотит и нас тоже, и мы потеряемся навечно. Мои ноги в промокших ботинках озябли, и я слегка отступил назад, потянув Амели за собой. — Слишком холодно. Я устал.

Она словно приросла к месту — только тонкое тело качнулось.

— Еще минуточку, — прошептала девочка с блаженной улыбкой на прекрасном лице. — Пожалуйста.

Но прошло четверть часа, прежде чем плечи ее устало поникли, и она повернулась ко мне с печалью во взоре и позволила мне увести ее назад через поле и через ворота в наш безопасный мирок, где дети вежливо ожидали смерти. Мы ничего не сказали и разошлись по своим палатам, ошеломленные и ослепленные метелью, которая держала нас в своих белых объятиях изрядную часть дня.

В теплом, ярко освещенном здании мои зубы стучали, тепло едва проникало под мою истончившуюся кожу, и понадобилось час мокнуть в ванне, прежде чем убийственный холод разомкнул свою хватку. Сиделки недобро смотрели на меня, когда я прошаркал мимо них в ночной рубашке, но не сказали ничего. Да я и не ждал, что скажут.

Все еще падал снег, когда ночь наконец поглотила и без того тусклый свет дня. Когда Дом соскользнул в дрему и унес меня с собой, мне приснилось, что Смерть вошла в палату в белом одеянии и стала душить меня, а в ее черных глазах мерцали пурпурные и синие отражения чего-то прекрасного и ужасного за пределами видимости. Я закричал во сне, но безжалостные пальцы Смерти обожгли, а потом заморозили мою кожу, когда она подняла меня, извлекая из сбившихся простыней и одеял. Позади нее у двери терпеливо ждали две сиделки. Одна указывала на коридор, ведущий к лифтам, а вторая держала маленький ящик с учетными карточками. Я боролся, пытаясь остаться в постели, не дать утащить меня в изолятор, а вокруг меня вытягивались и обвивались руки Смерти. Каждый ее палец затвердел, словно дерево, а потом острые ветви деревьев-скелетов у реки выросли из ее бледных запястий и опутали меня.

Я проснулся, яростно царапая собственную горячую, влажную кожу.

Дрожь и холодный пот усиливались, и к утру у меня подскочила температура, горло горело, словно каждая снежинка, которую я поймал на язык, превратилась в осколок стекла и вонзилась в гортань.

Сиделки принесли таблетки и горячее питье, они тихо переговаривались между собой о «глупых мальчишке и девчонке, о чем они только думали, особенно она, ведь ей так недолго…» — а потом они оглянулись на меня, и сквозь полузабытье я видел, что они гадают, много ли я услышал. В их глазах словно захлопнулись створки и скрыли все, что могло иметь значение.

Я проспал большую часть дня, а затем сумел протолкнуть немного супа сквозь колючую проволоку в горле и принял еще аспирина, понижавшего температуру — это сиделкам было позволено лечить, — но дающего дополнительную нагрузку на мои больные почки.

Никто не говорил со мной, но в моменты просветления, сквозь жар и недомогание, пульсировавшие в моем теле, я улавливал брошенные в мою сторону любопытные взгляды. Я знал, что ощущал Уилл и другие до него, когда начиналось постепенное отчуждение. Я знал, о чем думают эти безмолвные наблюдатели. Они думали, что следующим изолятор примет меня, и это было облегчением для каждого из них — даже несчастного рассеянного Сэма, — что пока не их черед.