Алексей Захаров - Солнцепёк

Внезапно Гаврош осекся. Где-то через улицу послышались громкие мужские голоса. Мы разом притихли и начали тревожно прислушиваться, стараясь определить – где говорят. Гаврош привстал с матраса, сел на колени и, часто и нервно затягиваясь сигаретой, принялся беспокойно вертеть головой, точно вспугнутый суслик. Мы с Олесей схватили жестяные носилки и накрыли ими костер, после чего тоже принялись крутить головами, силясь рассмотреть за кустами силуэты людей. На душе сразу муторно сделалось – неизвестно, кто мог в это время бродить по брошенным дачам. Уж точно не владельцы участков. К тому же Гаврош нам недавно рассказывал, что слышал среди ночи жуткие вопли. И, по его словам, непонятно, кто это кричал. Человек или зверь. Не разобрать было… Кто-то в тот раз не то стонал, не то выл. А, может, одновременно и то и другое делал. Уж больно протяжные и ужасающие были те крики, словно маялся кто по непонятной причине. Гаврош нам признался, что потом до утра не мог заснуть, все ворочался и к окружающим звукам прислушивался. Я тогда не придал его рассказу значения, а сейчас понял, какого в тот раз было Пашке…

Голоса вдруг пропали также внезапно, как появились. Мы перестали вертеться и теперь сидели возле костра неподвижно, превратившись полностью в слух. Кругом уже сделалось совершенно сине и немного прохладно. За разговорами я не заметил, как на поселок свалились сумерки. Чудилось, что с каждой секундой вокруг становится все темнее, мрачнее. Точно кто черной краской расплескивал в воздухе. Хорошо еще, что вокруг было безветренно, а потому не так страшно. Если б деревья шумели, было бы значительно хуже, подумал я.

Несколько минут мы не произносили ни звука. Вскоре голоса раздались еще раз, но они уже зазвучали далеко, слабо и едва различимо. Непрошенные гости ушли. Мы облегченно вздохнули и сбросили носилки с костра. Гаврош опять прилег на матрас и, беззвучно шевеля губами, принялся смотреть на язычки пламени.

– Кто это, интересно, шатается, парни? – Олеся опустился на прежнее место и, пошурудив в костре веткой, выкатил к ногам печенку. Запас картошки у нас был изрядный. Пашка натаскал с рынка почти два мешка, и мы теперь пекли ее почти каждодневно. Серега подобрал палкой развалившиеся угли и кинул остатки садовой калитки в костер. В небо взметнулась россыпь огненных искр. Обжигаясь, Олеся наткнул печенку на кончик зажатой между ног ветки и, придерживая культей, принялся обирать кожуру. Не дождавшись от нас ответа, он снова спросил:

– Не боязно тебе, Гаврош, одному здесь каждую ночь? Мне бы не по себе было. А тебе, Никитос?

– Не знаю, – я представил, как бы я ночевал один на брошенных дачах, и от этой мысли непроизвольно повел плечами, – если бы никого чужих не было, не страшно бы было… а так неизвестно, кто бродит…

– Конечно, если б никого чужих не было, тогда не страшно, – согласился Олеся и, подув на картошку, откусил желтую мякоть.

– Не, все равно лучше тут, чем в подвале, – сказал Гаврош, – здесь все это время спокойно было, ни милиции, никого.

– А кто ж орал тогда ночью? – спросил я его. – Помнишь, ты говорил?

– Кто его знает, – ответил Гаврош, задумчиво грызя травинку. – Орал кто-то…

Я больше ничего не стал уточнять у Пашки. Олеся тоже не проронил ни слова, сидел и уплетал картошину с такой жадностью, словно его неделю морили голодом.

Наконец, Серега закончил жевать, бросил остатки кожуры в пламя и, отерев пальцы о столбик, на котором сидел, сообщил:

– Картошка сластит. Сейчас лето, а картошка сластит, пацаны, – Олеся взглянул на Гавроша. – Наверное, поэтому тебе на рынке ее вдоволь отваливают, картошка – мороженная. Где они ее заморозить умудрились? На улице лето, а картошка померзлая…

Гаврош ничего не ответил. Олеся потер ладошкой лицо, из-за чего у него на подбородке остался угольный след, залез в карман штанов и вынул из него кубик фруктовой жвачки. Развернув фантик, Олеся откусил третью часть и без слов передал остальное мне. Я в свою очередь откусил причитающуюся мне долю и тоже молча протянул остатки Гаврошу. Тот, выпятив губы трубочкой, подался вперед и, с шумом всосав жвачку, принялся громко, с удовольствием, чавкать. Привычка у Гавроша такая имелась – чавкать, как поросенок. Других дурных привычек за ним не водилось. Курение я, естественно, в расчет не беру, это само собою. Но мы с Олесей не обращали внимания на мелкие недостатки Гавроша. В отличие от отдельных взрослых, учителей, к примеру, или других командиров. В общем, всех тех, кто без конца поучать норовит, кто корчит из себя твоих родителей, словно сам является редким примером и образцом совершенства. Такие любят за чужой счет постывляться. Найдет в твоем поведении зацепочку и начинает тебя за нее теребить. Мытарит и мытарит бессовестным образом. Какой ты неправильный и навсегда во всем испорченный. А вот в их время все по-другому было. Мол, не такими они росли. Лучше! Во сто крат лучше! Даже в тысячу крат! С их слов судить – они в свое время все как один героями были и былинными витязями. Иные до того привяжутся – противно становится. Тьфу! И вправду захочется не такими, как они, вырасти. Вот мы и старались другими быть. Не сосредотачивали внимания на чавканье, издаваемом Пашкой. Положительных качеств у него ведь все равно больше. И к тому же куда более значительных качеств.

Гаврош за день до этого новость нам сообщил. Он задумал, как лето закончится, податься свою тетку Галину разыскивать. Не знаю, как Олеся эту новость воспринял, а я от Пашкиного известия чрезвычайно расстроился. Даже поначалу не мог с ним общаться. Так мне сделалось горько оттого, что он решил уехать от нас. Я ведь с людьми трудно схожусь, но если сдружился – все, считай на всю жизнь, до самой смерти. Я представить себе не мог, что нам с Пашкой придется расстаться и, возможно, больше никогда не увидеться. Он ведь за тысячи километров от нас с Олесей уедет. И еще скоро так: «Как лето закончится». А это значит, что меньше трех недель нам осталось. Я с тоскою посмотрел на Гавроша. Он откинулся на спину и, надувая жвачные пузыри, безмятежно разглядывал звездное небо. Затем я посмотрел на Олесю. Серега подхватил больную руку под локоть и любовался углями.

Вокруг сделалось совсем черно. Соседние постройки виднелись в сгустившейся ночи неясными темными чудищами. Даже самые близкие домики, и те были едва различимы. Смотришь на них изо всех сил, смотришь, и не можешь понять – то ли дом в том месте стоит, то ли просто мерещится. Наверное, это еще и потому мне так казалось, что мы сидели возле костра, и мои глаза привыкли к огню, а может, по иной какой-то причине…

Возле костра было горячо и уютно. Всю ночь можно было бы так просидеть. Я бы, например, запросто смог. Картошки навалом, сигареты есть, небо все в звездах, искры летят… Да только домой нужно было возвращаться. Я поднялся с кастрюли, на которой весь вечер мостился, и, перетаптываясь с ноги на ногу, чтобы размять затекший зад, вопросительно взглянул на Олесю. Про его намерения я не знал. Он, в отличие от меня, мог и до утра с Гаврошем трепаться. У него дома никто тревогу поднимать не будет, а мне – хочешь, не хочешь, – нужно бежать. Пока перейду через реку, пока до остановки дотопаю, затем автобусом. Недалеко, правда, при случае можно и пешком добежать.