Уильям Теккерей - Ребекка и Ровена

И Англия опостылела Уилфриду Айвенго почти так же, как его повелителю Ричарду (тот уезжал за море каждый раз, как выжмет все, что можно, из своей верной знати, горожан, духовенства и евреев); а когда монарх с львиным сердцем затеял против французского короля войну в Нормандии и Гиени, сэр Уилфрид, как преданный слуга, возжаждал последовать за славным полководцем, с которым поломал столько копий и столько поработал мечом и боевым топором в долинах Яффы и на крепостных стенах Аккры. Каждый путник, приносивший вести из стана доброго короля, был в Ротервуде желанным гостем; я бьюсь об заклад, что наш рыцарь весь обращался в слух, когда капеллан отец Дроно читал в «Сент-Джеймской летописи» (именно эту газету выписывал Айвенго) об «еще одной славной победе»: «Поражение французов при Блуа», «Наша блистательная победа при Эпте; французский король едва успевает спастись бегством», словом, обо всех деяниях на поле брани, какие описывались учеными писцами.

Как ни возбуждался Айвенго при слушании подобных реляций, после них он становился еще мрачнее; и еще угрюмее сидел в зале замка, молча попивая гасконское вино. Так же молча взирал он на свои доспехи, праздно висевшие на стене; на знамя, оплетенное паутиной, на проржавевшие меч и секиру. «Ах, милый топорик! – вздыхал он (над чаркой вина). – Верная моя сталь! Как весело было всадить тебя в башку эмира Абдул-Мелика, ехавшего справа от Саладина. И ты, милый меч, которым так любо было сносить головы, рассекать ребра и сбривать мусульманские бороды. Неужели тебя изъест ржа, а мне так и не придется подъять тебя в бою? К чему мне щит, если он праздно красуется на стене, зачем копье, если вместо вымпела на нем красуется паутина? О Ричард, о король мой! Хоть бы раз еще услышать твой голос, зовущий в битву! А ты, прах Бриана Храмовника, если бы ты мог встать из могилы в Темплстоу и снова сразиться со мною за честь и за…»

«…и за Ревекку» – едва не сказал он, но умолк в смущении; а ее королевское высочество принцесса Ровена (как она титуловала себя в домашнем обиходе) так пронзительно взглянула на него своими эмалево-синими глазами, что сэру Уилфреду почудилось, будто она прочла его мысли, и он поспешил опустить взор в чашу с вином.

Словом, жизнь его стала невыносимой. Как известно, в XII столетии обедали очень рано: часов в десять утра; а поле обеда Ровена молча сидела под балдахином, расшитым гербами Эдуарда Исповедника, и вместе со служанками вышивала отвратительные покровы, изображавшие мученичество ее любимых святых, и никому не позволяла повышать голос, только сама иногда пронзительно кричала на какую – нибудь из девушек, когда та делала неверный стежок или роняла клубок шерсти. Скучная это была жизнь. Вамба, как мы уже говорили, не смел балагурить, разве что шепотом и отойдя миль на десять от дома; но и тогда сэр Уилфрид Айвенго бывал чересчур мрачен и подавлен, чтобы смеяться; он и охотился в молчании, угрюмо пуская стрелы в оленей и кабанов.

Однажды он предложил Робину из Хантингдона, прежнему веселому разбойнику, вмести идти на подмогу королю Ричарду с дюжиной надежных молодцов. Но лорд Хантингдон был совсем не то, что лесной житель Робин Гуд. Во всем графстве не нашлось бы более усердного стража законности, чем его светлость. Он не пропускал ни одной церковной службы и ни одного съезда мировых судей; он был строгим лесовладельцем в целом округе и отправил в Ботани-Бэй [2] То есть на каторжные работы; на побережье залива Ботани-Бэй в английской колонии Новый Южный Уэльс (Австралия) с 1788 г. были созданы колонии для осужденных в Англии преступников. не один десяток браконьеров. «Когда человек связан со страной кровными узами, милый сэр Уилфрид», – сказал лорд Хантингдон довольно – таки покровительственным тоном (его светлость чудовищно располнел после королевского помилования, и конь под него требовался могучий, как слон), когда человек кровно связан со страной, ему там и место. Собственность сопряжена с обязанностями, а не только с привилегиями; и человек моего высокого положения обязан жить на землях, которые его кормят». «Аминь», произнес нараспев достопочтенный Тук, капеллан его светлости, который тоже растолстел не хуже приора из Жерво, стал франтить, точно дама, душил свои носовые платки бергамотом, ежедневно брил голову и завивал бороду. Его преподобие стал до того благочестив, что почитал за грех убивать бедных оленей (хотя мясо их по-прежнему потреблял в огромных количествах как в виде паштетов, так и с гарниром из фасоли и смородинного варенья); а увидев однажды боевую дубинку, с любопытством ее потрогал и спросил: «Что это за гадкая толстая палка?»

Леди Хантингдон, в девичестве Марион, отчасти еще сохранила былой задор и веселость, и бедный Айвенго стал упрашивать ее хоть изредка навещать их в Ротервуде, чтобы развеять царящую там скуку. Но дама сказала, что Ровена так задирает нос и до того надоела ей своими рассказами о короле Эдуарде Исповеднике, что она готова куда угодно, лишь бы не в Ротервуд – ибо там скучнее, чем на Афонской горе.

Единственным гостем в замке бывал Ательстан, «Его Королевское Высочество», как его величала Ровена, принимавшая его с истинно королевскими почестями. В честь его приезда она приказывала стрелять из пушек, а лакеи должны были брать на караул; она угощала его именно теми кусами баранины или индейки, которые больше всего любил Айвенго, и заставляла своего бедного мужа провожать гостя в парадную опочивальню, пятясь задом и освещая путь восковыми свечами. К этому моменту Ательстан бывал уже в таком состоянии, что перед ним раскачивались два подсвечника и целых два Айвенго – то есть будем надеяться, что качался не Айвенго, а только его родич под влиянием ежедневной порции крепких напитков. Ровена уверяла, что причина этих головокружений – удар, который некогда нанес по высокородному черепу принца негодяй Буа Гильбер, «второй возлюбленный той еврейки, милый Уилфрид», но, впрочем, добавляла, что особе королевской крови пить вполне пристало и даже входит в обязанности, налагаемые высоким саном.

Сэр Уилфрид Айвенго видел, что этого человека бесполезно было бы звать в задуманный им поход; но сам с каждым днем все больше туда стремился и долго искал способ как – нибудь объявить Ровене свое твердое решение повоевать вместе с королем. Он был убежден, что она заболеет, если ее не подготовить постепенно; не лучше ли ему сперва отправиться в Йорк, под предлогом судебной сессии, а там в Лондон, будто бы по делу или для закупки инвентаря; а уж оттуда авось удастся незаметно махнуть на пакетботе в Кале, – словом, уехать в несколько приемов и очутиться в королевском стане, пока жена думает, что он не дальше, чем в Вестминстере.