Макс Аврелий - Моленсоух. История одной индивидуации

Всегда, когда я не сплю, я смотрю в окно. Меня завораживают огромные зеленые штуки, проплывающие прямо перед моим лицом и не оставляющие ничего кроме яркого видения. Из-за того, что колес этих штуковин видно не было, я долгое время находился в полной уверенности, что гиганты эти не едут, а плывут. Возможно я видел по телевизору движение какой-нибудь плавающей посудины и эта картинка осталась в моей памяти. Во всяком случае какое-то время, быть может несколько лет поезда ассоциировались у меня с кораблями и с пребыванием на воде. Позднее я узнал, что поезда называются разными словами: электровоз, паровоз, Маневровый и Кукушка. Последняя привлекала меня больше всего. Это был маленький паровозик на дизельном топливе, в общем тепловоз, но с наружным поршневым приводом. Кукушка и вправду походила на игрушечный пароходик и из трубы ее шел дым. Но больше всего меня завораживало, то что машиниста почему-то никогда не было видно и создавалось впечатление, что пароходик-паровозик плывет сам по себе.

ЕМ: 06. Dopplereffect «Myon-Neutrino».

Мы вышли из чёрного леса Бограда [3] Боград, городок под Красноярском. . Все там черным-черно, словно была ночь или все спали. Но когда мы ступили на влажную траву луга, то словно прозрели от древней мокроты и упругости. Или просто начался день, хотя на самом деле продолжалась ночь, но только теперь про нее можно было сказать: другая ночь. А вообще, другая или прежняя ночь была всегда, поэтому в ней завелся космос. Так устроен мир: где есть двое – начинается третий. От пространства и вечности во Вселенной родился космос. Ну, а как появился Бог, никто не знает, хотя известно, что он создал звезды. Когда зажглись звезды, то стало ясно, что должен быть тот, кто будет любоваться ими и медленно сходить с ума от их недосягаемости.

Совершенно нормальным на земле быть нельзя, так как совершенство – это следствие некой гипертрофии, что тоже, в свою очередь, отклонение. И, видимо, первая обезьяна долгое время была совершенно нормальной, потому что не разбиралась в подобных вещах, и не подозревала, что однажды и ей предстоит увидеть звезды. Когда же это все-таки случилось, она, наконец, благополучно сошла с ума, тогда же и появился человек. Ну, а когда появился этот последний…, впрочем, это и так всем известно…

Так, развлекая себя схоластическим любомудрием, рассуждал я сам с собою через десять лет после того, как впервые увидел далекие ледяные огни на утреннем темно-синем небе Сибири. Именно в этом возрасте, лет в двенадцать или тринадцать, я стал вспоминать о той далекой жизни, в которой когда-то принимал участие. Не зная, что совсем скоро мне предстоит сначала забыть все, а затем вспомнить все. Теперь я это знаю, вот не могу только утвердительно сказать все ли описанное мной на этих страницах я действительно вспомнил…

– Вы посмотрите дети, какая красота! – сказал папа.

Мы подняли глаза на папу и маму: они вглядывались в синюю тьму. Невольно все остановились, задрав головы с открытыми ртами. Сзади был лес, впереди скалы, среди них, скорее у подножья, Боград, – городок в лесу, тот самый заветный город детства, в котором я провел первые два года своей жизни. Под ногами шевелилась живая упрямая трава, а над нами, над скалами, над травой – было это…

– А, вон автобус едет! – Папа вытянул руку и направил указательный палец в какую-то точку на скалах, где пролегала дорога. Все закивали, чтобы поддержать папу, кроме меня, потому, что я автобуса не видел, но мне очень хотелось увидеть автобус и вообще не отставать от других.

– Где автобус? – спросил я.

Папа присел на корточки, притянув меня одной рукой к себе, а другой продолжал приковывать внимание своего семейства к скалам выставив вперед указательный палец:

– Смотри за моим пальцем, где будет палец, там будет и автобус.

Видно было, что мама хочет что-то сказать, но не решается, чтобы дать отцу возможность проявить самостоятельность в общении с детьми. Однако она понимала, что открытая им на скалах звезда по имени Автобус вряд ли существует на самом деле.

– Ну? – Папа с надеждой смотрел на меня. – Видишь?

Я тупо молчал. Мне становилось нехорошо. Автобуса не было, и я понял это и, конечно, напрасно, но я понял и всё тут.

– Смотри-смотри… Во-о-он! Видишь?!

– Нет. – Ответил я, сдерживая слёзы. Мне было страшно.

Папа смотрел на меня. Его глаза словно тоже выражали какой-то страх. Но только это было что-то другое, тогда еще непонятное мне. Вдруг папа схватил меня за плечи и стал трясти.

– Смотри-смотри-смотри!!! – кричал он.

Я зарыдал, по-детски пронзительно и безутешно. Я плакал потому, что понимал, что со мной поступают нехорошо, несправедливо и жестоко, и вместе с тем мне было жалко папу.

Мама вырвала меня из его рук и прижала к своей груди.

– Что, совсем? – Она побледнела, как-то странно глядя на мужа, словно он понимает, что с ним происходит и словно об этом знают только они двое.

Папа встал и обернулся к детям:

– Ну, вы же видели, видели автобус? – Спрашивал он, и лицо его снова было добрым и даже немного виноватым.

– Видели! – закивала головой Кира, старшая сестра, преданно глядя папе в глаза. Она была на два года старше нас с братом, но уже сумела понять какие-то важные вещи для себя об этом мире.

Радик (на самом деле Радомир, хотя так его называли очень редко), мой брат-двойняшка, тоже кивнул, но тут же опустил голову, и на его лице проступило это смешное сконфуженно-лукавое выражение, которое появляется у некоторых детей, когда взрослые на полном серьезе добавляют к реальности свои фантазии.

– Ну! – Папа посмотрел на меня ласково, но от такого взгляда я ещё сильней разрыдался.

– Валера, ты отстанешь от него или нет? – Мама резко подняла голову, и голос ее был уже другим.

– Да ну его, в самом деле. Точно с луны упал! – обиженно сказал папа и махнул рукой. Затем он взял на руки Киру с Радиком и со словами: «Пошли, домой уже пора», – зашагал вниз по склону холма.

– Ну, хватит, хватит рыдать! – Мама опустила меня на землю. – Пошли домой.

Но я так и всхлипывал всю дорогу до дома, догоняя маму, которая спешила за мужем, ведь кроме него, там было еще два ее любимых ребенка.

Наверное, мне это нравилось – плакать, впрочем, как и смеяться. Поэтому я всегда мог легко расплакаться или рассмеяться, как и теперь, спустя пару десятков лет. Только сейчас, если долго нет повода для слез, я плачу просто так, как, впрочем, опять же, и смеюсь. Возможно, эта замечательная склонность – следствие того, что в том невинном возрасте Пластик уже не давал мне покоя. Ложась в постель, я, словно жрец какого-то тайного культа, готовился к ритуалу, в котором по ту сторону этой реальности кровь была водой, боль – воздухом, а смерть – жизнью.