Макс Аврелий - Моленсоух. История одной индивидуации

Роман выходит в авторской редакции

В книге использованы графические работы автора из серии «Романтика МОЛЕНСОУХ»

Escort Music: 01. Radiobolnietzcshe «New Kult».

Дорогие друзья, создавая эту книгу прежде всего как возможность расширения и получения нового эстетического опыта для моих читателей, я позволил себе вложить в текст дополнительную информацию под названием «Еscort Мusic» (далее ЕМ). Прежде чем приступить непосредственно к тексту, искушенным предлагается для начала скачать из нета треки Playlist ЕМ (он находится в одноименной главе в конце книги) и расположить их в своём звуковоспроизводящем устройстве в той же последовательности, в какой они представлены в списке. Для Вашего удобства треки пронумерованы. Включать трек нужно там, где Вы увидите его название в тексте по ходу повествования. Итак, если теперь Вы готовы, начнем. Однако если ваша нравственная позиция такова, что по тем или иным причинам скачивать музыку вам недосуг, наслаждайтесь повествованием без музыкального сопровождения, полагаю текст вполне самодостаточен.

Макс Аврелий

EM: 02. Master of Psychedelic Ambiance «Artificial Countryside».

…я все-таки просыпаюсь. Это почти уже отработано. Несколько минут на осознание – это постель, здесь некуда, подняться, идти писать.

Страшные мучительные шаги сквозь черноту коридора. Так-так, тык… Нет, дальше, ещё дальше, туда, где пахнет. Так-так, тык-тук! Наконец-то колени упираются во что-то твердое, овальное, холодное. Вот оно. Да. Да! Вот так.

Сначала мои глаза увидели нелепые узоры на занавесках. После осознания квадратности комнаты дошло – это такие цветы, такие… необычные плоские гиацинты, или может быть негоцианты…ну это вряд ли… Затем я осмыслил черноту реальности – ночь! Далее – руку, левую, сжимающую его… Потом, собственно, пришла и первая мысль: «Да ведь он был зеленый!» Именно поэтому я называл его Пластик, определенный тон зеленого цвета ассоциировался у меня с пластилином! Пластик! Зеленое желтоглазое божество моих сновидений…

По дороге к унитазу я воспринимаю свою непрошенную рефлексию как реальность более достоверную, чем та, в которой я со скоростью улитки движусь к очередной утренней реанимации. Улитка, проткнутая иглой участи и предопределения. Она ползет, цепляясь своим апгрейдом за ткань стебля, вряд ли даже осознавая, что скорость убавилась. Конечно, это та самая улитка из мультика, где поется про улыбку, поэтому у нее есть, чем осознавать (она же улыбалась). Но, видимо, ее мультяшного сознания не хватало, на то чтобы понимать что-то более глобальное, чем-то, что «от улыбки стало всем светлей», и несчастная козявка попросту не врубалась, что её уже замочили…

За пол часа до того, как написать про ночное ссание и невеликодушно поострить насчет беззащитных козявок, я ехал в трамвае. По Шверника на Кржижановского через Дмитрия Ульянова под ленивое постукивание дождя по крыше вагона. Обычно когда во время дождя я оказываюсь в трамвае, моя верхняя чакра открывается и прямо из космических далей в мою земную голову словно НЛО влетают готовые стихи. Я сразу порой без исправлений записываю их в блокнот, или если его нет под рукой, то я пишу на чем угодно. Вообще, стихи, образы, обрывки фраз, новых мелодий, и без этого так и копошатся в моей голове, но когда я оказываюсь в трамвае, все это лезет из меня, как дрожжи из маленького горшочка, поставленного в теплую кладовую. Обыкновенно бывает так, но видимо что-то со мной было не совсем обычное на этот раз. Потому что вместо создания гениального текста или припева для песни (новой музыки в моей голове накопилось на пару десятков гигабайт), я зачем-то искал рифму для дурацкого, неизвестно откуда свалившегося на меня слов «Тряся». Что-то такое у меня там плелось и выпячивалось на свет божий: неся – тряся, что-то, наверное, совсем уж козьма-прутковское. И вдруг от всех этих мук творчества мозг пронзило огромное что-то… Какая-то Годзилла версификации вырвалась из недр подсознания, или, патриотически выражаясь, Змей Горыныч русской словесности обдал и опалил огнедышащим своим зевом мое космополитанское маниакально-депрессивное Я. Словно наблюдая за собой со стороны, я вижу, как, выпучив глаза в пространство – а его, кстати сказать, в этот момент заполняли какие-то полуодетые девочки-подростки, – я произношу это словечище: пи-ся!

Нет, я не произносил, не повторял, а, наверное, пел просто, или так завороженно подвывал «пися-а-а-а». Короче, описать (О Боже! Да оно везде) всё это, без патетики, как вы видите, довольно-таки сложно, тем более где же еще быть патетике, как если не там, где вдруг зашёл разговор о уе насущном?

Надо сказать, забегая самую малость вперед, что потом уже, на остановке, выходя на автопилоте из трамвая, я осознал это последнее, ну то, о чем я на самом деле и рефлексировал; что при всем моем Tedium Vitae с таким хлюпающим оргазмом эякулировалось на мою всё-таки по большей части человеческую, а потому незащищенную от нежданных вторжений корку мозга.

Осмысление пришло позже, однако неумолимо, так-как до трамвайных упражнений в версификации я как раз размышлял об этой повинности, об этом оброке природе или Богу, или кому-то, а может и чему-то, что там над нами обязательно есть, об обязанности размножения, воспроизводства, чадородия. Я обдумывал чудовищный, явно мизантропо– какой-то там «сардонически-инфернальный» смысл всех этих гадких противоестественных словечек и словосочетаний типа фертильность, репродуктивность, демографическое поведение вида… Я вспоминал, словно взятую из каких-то гестаповских мемуаров шутку, о том, что, мол, ежели существующие темпы роста человечества на Земле сохранятся и в будущем такими, какими они являются на сегодняшний день, то через каких-нибудь триста лет на земле останутся одни лишь стоячие места.