Анна Бердичевская - Масхара. Частные грузинские хроники (сборник)

Ия поднимает стакан, рассматривает его на свет и пьёт. Щеки её пылают, глаза блещут, она прекрасна, как Валькирия. Робик с ужасом и восторгом смотрит на нее.

– Но, сударыня, у меня дети!.. Генрих обессиленный сидит в кресле.

– Ия, девочка, не надо крови… поставь чайник. Ия сразу меняется, становится нежной и кроткой. – Сейчас, Генрих, сейчас.

Убегает на кухню.

У Генриха видение: восход над горами, между двух гор алая капля восходящего солнца, она все растет, набухает, и вдруг проливается в реку, река загорается алым огнем. Все это – под ритмичную, мучительную, все расширяющуюся мелодию. Внезапно всё сменяется тишиной и лицом Ии.

– Генрих, чай готов… Тебе наливать?

– Я кажется засыпаю… – Генрих закрывает глаза.

Перед ним все еще лицо женщины, но это не Ия, это Мария. Голова Генриха лежит на коленях у Марии.

– Я кажется засыпаю… Мария, знаешь, что я сделаю, когда ты меня бросишь?

– Ты думаешь, я тебя брошу?

– Да. Ведь со мной нельзя жить… Так вот, когда ты меня бросишь, я тебе отомщу. Я заведу себе другую. Я оторву такую девочку – закачаешься. И сделаю так, чтоб ты узнала об этом.

– Да, я узнаю об этом. И тогда мне станет тебя жаль. Мне станет так тебя жаль, что однажды ночью я проснусь и заплачу. А ведь я не умею плакать.

– И ты вернешься ко мне. – Это вряд ли.

– Почему?

– Я и возвращаться не умею. Генрих улыбается, он ей не верит. – А петь ты умеешь?

– Нет.

– Тогда спой мне.

Мария обнимает Генриха, поет ему на ухо:

…Ты спишь?

– Да. И сделай так, чтоб я никогда не просыпался…

Генрих открывает глаза. Он лежит на диване, укрытый пледом. Напротив за столом сидит Робик, хлюпая пьет чай и ест хачапури. Генрих, мучаясь, вращает глазами, оглядывая комнату.

– Сколько от тебя шуму. Ия ушла? – Ушла. – Робик жует. – Она прелесть. – Да.

– А ты дурак.

– Да.

– Она не захотела, чтоб я ее провожал.

– Она живет в моем подъезде. У нас еще есть, что выпить?

– Немного. Наливает.

Генрих опускает ноги на пол, со стоном хватается за голову.

Робик спокойно наблюдает его мучения.

– Давай, давай, накачивайся. Это твоя последняя пьянка. Через две недели ты должен быть в форме.

– Что ты знаешь о форме? Ты думаешь, это когда можешь сделать стойку на левой руке?

– Угу… – Закусывает водку. – И еще не даешь себя поколотить.

– Ах ты жулик, простофиля. Слушай. Форма для клоуна… для масхара… – с отвращением пьет, – это когда он точно знает, что может сыграть Шута в «Короле Лире». Сыграть шута и сыграть в ящик. Одинаково и трудно, и легко… И для того, и для другого нужна форма. Нужно быть готовым. Так говорит Джанго Эдвардс.

– Это еще кто такой?

– Король дураков. Мой друг.

– Ну, и ты сможешь сейчас сыграть Шута?

– Нет. Короля Лира – смогу. А его Шута – нет. Не потяну… Ты собираешься выдать мне мою заработную плату?

– Нет. Зачем тебе деньги?

– Ну, чтоб отдать Не за телефон.

– Не я сам отдам. Если я оставлю тебе денег, ты начнешь разъезжать на такси, пить, толстеть, и в конце концов тебе оторвут вторую ногу.

– Ты сволочь.

– Не уверен… И еще: должен повторить тебе, Генрих, то, о чем говорил всегда, с тех пор, как подобрал тебя щенком. Тебя уже тогда звали Масхар! Ты настоящий клоун… Насквозь. Вне всяких сомнений… Твой брат Лео тоже Масхарашвили. А Масхар – только тебя называли!.. Кстати, а не происходит ли древнее слово МАСХАРА от маски и маскарада?.. Или Маска и Маскарад-от древнего слова Масхара… Отличная мысль… Сделаю тебе афишу – «МАСХАР и его МАСКАРАД»!

Генрих очнулся от своих печалей.

– Слушай, почему Масхар? По-грузински шут, клоун – Масхара, не Масхар. И по-армянски – Масхара. И по-азербайджански – Масхара! И на санскрите, и на пушту – МАСХАРА! А не Масхар. Пусть на афише будет МАСХАРА!

– Афиша – это бизнес, – Робик погружается в глубокие размышления и приходит к выводу: – Никак нельзя написать «Масхара», русские не поймут. Они решат… они решат… что ты – баба. Окончание на «а», женский род!

– Ну и что?! Генрих встает и нависает над Робиком. – Ну и чтооооо?!

Глаза Генриха горят живым огнем, он преображается, он полон энергии. Он кружит по комнате, хватая какие-то тряпки, занавески, примеряет, отшвыривает, заворачивается, как в сари, в шелковое покрывало с дивана, вешает на себя блестящие остатки «новогоднего праздника», находит грим и рисует губы, чернит брови и глаза… его руки порхают, его бедра качаются, он поет какой-то невыносимо сладостный мотив. Испанка?.. Персианка?.. Пожалуй, полновата… И черная щетина до глаз. Но все же – роскошная женщина танцует чувственный танец вокруг Робика.

Робик хохочет до слез, он просто счастлив… Но вот он достает платок, вытирает слезы, а заодно и трубно сморкается… Женщина замирает с поднятой ногой. И превращается в хромого Генриха с подбитым глазом. Сбрасывает с себя все женское, занавеской грубо стирает грим.

Робик раскуривает сигару. И продолжает деловой разговор:

– Я согласен. Ты гений. Но только, ради бога, определись. Гений – не профессия. Кто ты? Мим? Танцовщица из борделя? Или музыкальный эксцентрик? Или ковёрный? Или чревовещатель, жонглер, акробат? Мне трудно вставлять тебя в программу, трудно тебя предлагать.

– Ты хочешь, чтоб я работал, как бездарная, придуманная твоими тухлыми мозгами кукла.

– Я хочу, чтобы ты – работал! И кормил, себя и меня. Что касается меня, я плачу тебе из милости. Да-да-да! Ты и такие, как ты – артисты! – стали бы валять своего дурака, даже если бы вам не платили ничего! Совсем ничего! Вы бы все равно бренчали на гитарах, драли горло, пачкали бумагу и холсты, стояли на головах! Потешали бы публику, доводили бы ее до слез, до икоты, до экстаза!.. Это ваш кайф. Вы на игле!.. Если я плачу тебе – то только из жалости. И возможно – из любви. Эх, Масхара, худо-бедно тебе все эти годы все же хватало на такси. И на твою… Марию. А до неё на Манану! – вспомни-ка!..

Генрих мрачно припоминает.

– То ли еще было…

– Вот видишь… – Робик встает, раздергивает шторы. Совсем утро… Выходит на балкон. – Хорошо!..

Генрих плетется за Робиком, облокачивается на перила, закуривает.

– Хорошо-то хорошо. Но без денег плохо.

Робик смотрит, как под балконом пробегает стайка «жаворонков».

Робик и Генрих устали говорить, они молча стоят на балконе, курят. Совсем рассвело. Легкий туман. В доме напротив распахивается балконная дверь, выходит заспанная молодая женщина в ночной рубашке. За ее спиной раздается голос Валико:

– Эка, Эка, где наше знамя?

– Не знаю, дорогой, где-то было.