Вениамин Кисилевский - Перестройка

Белобрысый отчаянно заморгал, и от этого движения переполнившие глаза слезы потекли по щекам.

– Ну?! – выпалил Сыч. – Сейчас не только аванс, все сполна получишь! – И замахнулся.

Голова пацаненка дернулась назад, будто удар уже пришелся по его лицу. Медленно занес ватную руку и вяло ткнул Владика в подбородок.

– Кто ж так бьё-от? – хекнул Тимоха. – Слизняки вонючие! Показать? – И брезгливо мазнул ладонью по носу пацаненка.

Из левой ноздри часто, капля за каплей, закапала кровь. Белобрысый провел дрогнувшей рукой по лицу, какое-то время заворожено смотрел на испачканные кровью пальцы. Влажно всхлипнул и хлопнул Владика по щеке. Сыч, по-прежнему не выпускавший воротник Владиковой куртки, коротко, отрывисто засмеялся.

– Чего стоишь, Парша? Самолюбия, что ли, нет? Такая мелюзга тебя колотит, а ты терпишь?

Владик думал только об одном: не расплакаться, не разреветься перед ненавистным Сычем, перед заржавшим Денисом. Но почувствовал, что не удастся. Предательски запершило в горле, кончик носа остро заклевали сотни крохотных невидимых иголочек. Рванулся еще раз, изо всех сил, затрещала рвущаяся ткань…

Он бежал по улице, размазывая судорожно сжатым кулаком едкие, горячие слезы, больно тыкался в колено новенький «дипломат» подаренный родителями к началу учебного года. Мог бы, конечно, заскочить в любую подворотню, отплакаться там, вытереть зареванные глаза и мокрое лицо, но не в состоянии был остановиться, хоть на секунду прервать спасительный бег. Будто, если остановится он, все недавно минувшее с утроенной силой навалится на него, будто таилось в этом безостановочном движении какое-то странное, непонятное облегчение…

Вечером, когда заканчивал в одиночестве ужин на кухне, услышал голоса из комнаты. Разговаривали они тихо, но Владик разобрал почти все слова. Мама зашивала воротник его куртки, отец расхаживал от окна к двери.

– Неужели подрался? – удовлетворенно басил отец. Владик представил, как он любовно приглаживает густые усы, что делал всегда, если бывал чем-то доволен. – Ну, слава богу! А то уж такой тюха у нас растет… Парню четырнадцать скоро. Не в нашу, не в паршинскую породу пошел Владька.

– Вот и хорошо, что не в вашу, – отвечала мама. Следующую фразу произнесла невнятно, наверное, откусывала нитку. – Достойный, интеллигентный мальчик растет. Не в кулаках сила.

Владик сморщился, раздраженно двинул по столу тарелку…

– Не спишь, Кузя? Так он, значит, спрашивает меня: «Поёшь»? Пою, говорю. Похвалил, молодцом меня назвал. Тут Сыч подвалил. Нужен я вдруг оказался. Я ему: Не видишь, что ли, нахалюга, с человеком я разговариваю? Кто тебя только воспитывал? Скис наш Тимоха сразу, отошел в сторонку. Я старичка проводил немного, оглянулся: Сыч сзади плетется. Чего тебе? – спрашиваю. Сыч говорит: «Дело есть непростое. Мне тут, недалеко, с одним пацаном разобраться нужно. Может, подсобишь?» Ну, время у меня было, отчего ж, думаю, не помочь, хоть и гад он, этот Сыч. Пошли мы с ним, еще Денис увязался за нами. Заворачиваем во двор, выходит, значит, тот самый пацан…

Владик представлял все ярко и отчетливо, до мельчайших подробностей. Белобрысый выходит, видит их троих, пугается. Владик уверенно кивает ему, чтобы тот не беспокоился, слушает, как Сыч требует у пацаненка какие-то деньги. Тот оправдывается, что нет у него, обещает отдать позже. Сыч наглеет, замахивается на пацаненка. Белобрысый боязливо втягивает голову в плечи, на глаза наворачиваются слезы. Дальше Владик терпеть такое безобразие не может.

– Иди в школу, – говорит он пацаненку. – Не бойся, ничего они тебе не сделают.

Сыч до того разозлился, что забыл даже, с кем дело имеет. Наступает на Владика, таращит свои рачьи глаза.

– Много на себя берешь, Парша?

– Не Парша, а Паршин, Владислав Паршин, – спокойно возражает ему Владик. – И впредь прощу не забывать. Еще раз скажешь это поганое слово – уши надеру. И попробуй только пальцем малого тронуть. Чтоб потом не обижался, понял?

Белобрысый смотрит на Владика с признательностью и восхищением. Полоз от бессильной злости зубами скрипит. И тут Сыч вконец забывается. Размахивается – и целит кулаком Владику в лицо. Только не на того напал. У Владика реакция – не этому самбисту зачуханному чета. Р-раз! – и он, Владик, каратистским приемом отбивает несущуюся к нему руку. Два! – принимает красивую, мужественную стойку. Неуловимое движение – и Сыч грохается на землю, как полупустой мешок с гнилой картошкой. Мы тоже кое-какие приемчики знаем!

Пацаненок с обожанием глядит на Владика.

– Иди-иди, в школу опоздаешь, – снисходительно улыбается Владик. – Изредка наглецов необходимо ставить на место, чтобы не зарывались. Заодно и другим неповадно будет.

Денис Полоз явно принимает эти слова на свой счет, трусливо смотрит на Владика. То-то, прихвостень Тимохин, подлипала несчастный! О такого даже руки противно марать. Дал ему Владик пинка под зад, тот заныл сразу, губами зашлепал:

– Ты чо, ты чо, чего я такого сделал?

Вообще-то он, Владик, против мордобоя и, может быть, права мама: не в кулаках сила. Но не стоять же, когда какой-то гнусный Сыч руками на тебя машет. И, опять же, проучить иногда подлеца не помешает. А уж в том, что Сыч подлец, да и Денис недалеко от него ушел, можно не сомневаться. Любого в классе спроси.

Наверное, плечо у Владика дернулось, потому что Кузя зашевелился, приоткрыл глаза.

– Это еще не всё, Кузя! – радостно зашептал Владик. – Он, самбист великий, с земли вскочил, снова хотел на меня рыпнуться, но я ему так наподдал, что всякую охоту отбил. Раз ему! Раз! Я ему не пацаненок из пятого класса, над которым изгаляться можно!

Кот утробно муркнул и снова зажмурился.

Владик замолчал, сердце колотилось гулко и часто, сбивалось дыхание, словно в самом деле только что подрался. И плыло, плыло перед закрытыми уже глазами Тимохино лицо. Но не жалкое и плаксивое, которое придумал Владик, «расправляясь» с ним, а другое, настоящее, презрительное, с каким глядел Сыч в том злополучном дворе… Как хорошо, что завтра воскресенье, не надо идти в школу, встречаться с Тимохой, с Денисом…

Все-таки удивительно, до чего необъяснимо устроен человек. По утрам мама чуть ли не силой отрывала его от подушки. Досадовала, причитала, что на работу из-за него опаздывает. Вставать ужасно не хотелось, даже просто держать глаза открытыми не хватало сил. С первого сентября этого года, как начал учиться в первую смену, каждое утро превращалось в маленькую пытку. И надо же – в воскресенье, единственный день, когда спать можно сколько угодно, он, Владик, всегда просыпался рано. Иногда удавалось снова заснуть, но очень редко. Владик посмотрел на часы – маленькая стрелка еле переползла через семерку. Кузи рядом не было, убежал, наверное, к маме на кухню, чтобы покормила. Перевернулся на другой бок, свернулся, как любил, калачиком, снова закрыл глаза. Полежал немного, подождал – сон не приходил. Зато пришло, и не в первый уже раз, другое…