Александр Тавровский - Каменная могила

– Ты обязательно должен об этом написать! – орал он. – Сегодня на дверях рабочего общежития на ЧМЗ кто-то написал «ЧМО». А директор там – еврей! Сечёшь?

– Ну и что? – тоскливо скулил я. – Что такое «ЧМО»? Наверное, челябинское металлургическое общежитие? Завод – ЧМЗ, а общежитие – ЧМО…

– Ты так думаешь? Но почему тогда – от руки и мелом?… Ладно! Я сейчас – доверенное лицо одного придурка, кандидата в депутаты горсовета от общества борьбы за трезвость. Вчера ходил по домам за него агитировать. В еврейских квартирах каждому еврею лично втемяшивал:

– Голосуйте за Кошкина, он – свой, при нём погромов, может быть, не будет!

Евреи так пугались. А чего, скажи, людям пугаться, если они ничего такого не ждут?

После подобной информации я остро нуждался в вепринских массажах, а днём из окна своего кабинета в редакции на шестом этаже мучительно долго смотрел вниз. Всё-таки хотелось долететь до земли, ни за что не зацепившись. А по вечерам тупо созерцал нашу с тобой мебель. Мебели мне было по-своему очень жаль. Особенно, нарядную стенку «Уралочка», добытую по совершенно неимоверному случаю, с прибалтийской фурнитурой, почти импортную. Я читал, что когда громят, непременно бьют мебель. О нас я не беспокоился. К чему? Первый этаж, навес над бойлерной подпирает окно на кухне, деревянная дверь, окна без решёток… Из нас четверых бесспорную ценность представляла только тёща Бетя. Она была долгожитель. А в опорном крае державы – это такая редкость!

Решётки мы не ставили из трезвого расчёта: поставишь – точно грабанут. Уже проверено не одним соседом.

Вепревым дело никогда не кончалось. Следом забегал Иполитыч, активист челябинской социал-демократии, такой неухоженный старый холостяк.

– Ну, парень! Я гарантирую: сегодня ничего не будет. Наци обломились! Но у казачков начинается брожение. Хотят идти к «еврейскому дому», где-то на Свободе. Ты знаешь, где этот дом? Нет? А ещё еврей! Я тоже не знаю. И ещё: на каждом доме, где живут евреи могут появиться специальные знаки. Как в Варфоломеевскую ночь. Помнишь? Если заметишь на своём, звони в любое время! Будем подымать народ.

В нашем подъезде шла скучная бытовая драка. Сосед Виталик опять чего-то не поделил со своими клиентами-алкашами. Они приползали к нему за водкой, которая тоже была по талонам. А у Виталика – без и в любое время. Алкаши часто хотели в долг, а Виталик этого не выносил. Я решил обождать у подъезда. Обычно Виталик долго ни с кем не возился: ни с алкашами, ни с собственной мамашей. Он был под два метра ростом и частенько не по годам пьян.

На стене нашего дома, прямо под моим окном, я случайно увидел странный знак, чем-то похожий на арийскую свастику. Нарисовано было коряво, но не мелом, а масляной краской и, скорее всего, не детской рукой.

«Начинается! – сразу скис я и без колебаний открыл дверь подъезда. Там уже было тихо. Видать, Виталик всё же впустил алкашей в свою квартиру.

После смерти соседей мы всё ещё жили вчетвером в одной комнате. Комната покойников была временно опечатана надёжней, чем погребальная камера фараона. Просто пришёл старший по дому, наклеил на двухстворчатую дверь узкую полоску белой бумаги и на ней крупно написал: «Печать. ЖЭК1. Ст. по д. Ильич». Души соседей оказались запертыми в привычной обстановке вместе с вымирающими от голода и холода клопами. Им всем там было просторно. А нам – нет!

Надькина кроватка на колёсиках стояла прямо напротив нашего полуторного диванчика. От бабкиной огромной, как украинская телега, кровати на колёсах мы на ночь отгораживались двумя стульями. Это практически ничего не меняло. Бабка, как акула, ловила каждый наш шорох.

– Шо ви там так скрипите! – вопила она, не успев лечь. – Ви делаете мне зло!

А среди ночи вдруг взвывала, как сирена:

– Ребёнок час кричит! Он – мокрый! Дайте же ему грудь!

Мне всегда казалось, что Берта Михайловна в молодости была палестинской террористкой. А уж потом стала еврейкой. Когда Надька родилась, Бетя назло нам поклялась лично отвести её в первый класс. А когда та пошла в школу – дожить до её совершеннолетия… Напрасно я убеждал Бетю, что в этом нет никакой необходимости. В конце концов, ей надоела и Надька, и она заявила, что переживёт нас всех: и меня, и внучку, и правнучку, а если захочет, то и внучку правнучки.

– А кто же тогда будет вас хоронить? – в ужасе спросил я.

Но в ту ночь Бетя уснула быстро. Несмотря на свой патриарший возраст, спала она тише покойника, без предсмертного храпа и хрипа. Давным-давно цыганка за трёшку нагадала ей долгую жизнь аж до девяноста лет. Теперь Бетя жалела, что пожмотилась и не дала гадалке пятёрку. Но и так ещё целых два года она могла спать абсолютно спокойно.

Где-то к часу ночи кто-то постучал в дверь. Просыпаться жутко не хотелось, но на первом этаже сколько окон, столько и дверей. Как-то летом, задолго до свадьбы моя будущая супруга сидела у раскрытого окна и вязала шарфик. Вдруг какой-то неопределённого вида мужичок легко запрыгнул на подоконник, соскочил на пол, отдал пионерский салют жене, погладил по голове Бетю и бочком-молчком через комнату и прихожую вышел на лестничную площадку. Хорошо ещё, что никто не пошевелился.

В дверь уже били не только кулаками, но кажется, всем, чем только можно. Дверь была до потолка, тяжеленная, сталинская. Но «чэтэзовские», сделанные под «английские», замки могли запросто выскочить наружу.

– А чёрт! Быстро звони в милицию. Может, приедут…

Я взял давно припасённый витой металлический прут от старой решётки и подошёл к двери. В такие минуты я всегда чувствовал одно и то же: от ледяного жгучего вихря в пустом желудке до тупого безразличия ко всему на свете.

«Дождались!» – тупо констатировал я про себя. «В Израиле хоть умерли бы по-человечески!»

Я треснул кулаком в собственную дверь, потом ещё и ещё раз. Скоро я понял, что стучу уже один.

– Телефон не работает! – прошептала ты. – Господи! Что будет!

– Иди к детям. Если что, прыгайте в окно. Хорошо, что решёток нет…

Наконец, я догадался спросить:

– Кто?

За дверью выматерились, затопали ногами и гнусно заорали:

– Открой!

Сколько там было погромщиков, я не знал. «Глазок» мы поставили гораздо позже, во время ремонта.

– Открывайте сами! – безжалостно сказал я. – Я вам не швейцар!

– Ты, мля, счас станешь трупом! Открой! Мы только посмотрим!

– Музеи открываются с десяти. Если вы, суки, не уйдёте, я вызову ОМОН! Гадом буду, вызову!

– Ментами пугаешь, шестёрка! Открой!

И стали с разбегу бить в дверь ногами.

От усталости и обиды, что мне не поверили, я обнаглел и заорал ещё громче них какие-то средневековые глупости:

– Стучи, стучи, лабазник! Евреи не сдаются! Врёшь – не войдёшь!