Александр Тавровский - Каменная могила

За дверью стало совсем тихо, и вдруг раздался такой мерзкий хохот!

– На хера нам твои евреи! Имей их сам! Отдай мою блядь!

От удивления я даже выронил свой прутик. Вот это – сюжет! Вепрев-придурок: погромы, погромы! А народу совсем не нужны евреи. Народу нужна его блядь!

– Слушай, – сказал я. – У меня, кажется, нет твоей… девки, честное слово. А как хоть её зовут?

– Галка!

– Вот видишь! А здесь есть Ирка, Надька и Бетька. Но Ирка уже замужем. А остальные тебе не подойдут.

– Врёшь! Она забежала в ваш подъезд. Покажи своих баб!

У меня слипались глаза. Я жалобно позвал:

– Ир! Выйди на минутку. Скажи им, что ты не их… Галка!

И открыл дверь настежь.

Конечно, я помнил ту сумасшедшую ночь «перед погромом». Мы всё ещё стояли возле комиссионки, рядом со своим «Фотоном», в полной темноте Каслинской улицы, в самом конце горбачёвской перестройки…

– Я знаю, что нам нужно! – торжественно повторила ты. – Нам нужна ба. а… а….льшущая собака!

В субботу до семи утра мы занимались серьёзным делом: стояли в очереди. Советская очередь – это ещё та очередь! Ты сперва её займи, а потом спрашивай: зачем стоим? А тут и спрашивать было нечего! С шести продавали исключительно молоко. Водка шла с одиннадцати. Но по субботам все винные отделы были закрыты, а продовольственные наоборот открыты. Однако в субботу продукты не завозились и талоны не отоваривались. Народ скучал. Очередь за молоком была тишайшая.

Спросонья люди не интересовались ничем, кроме очереди и молока. Например, завезут ли его вообще, а если завезут, то в чём: в бутылках или пакетах. Это было принципиально. Вопрос, хватит ли молока на всех, никогда не обсуждался. Но в бутылках молоко, хотя и тяжёлое, и как бы несколько старомодное, зато домой донесёшь, не пролив ни капли. А эти пирамидальные непроницаемые пакеты, как итальянские костюмы для торжеств: советское правительство как-то завезло их для новобрачных, а оказалось – для покойников. Пакеты народ не любил.

К счастью, на этот раз привезли в бутылках. Но, к несчастью, за двадцать человек до нас стали выдавать всего по бутылке на рыло. Такое случалось часто. Опять же, к счастью, мы забрали последние три бутылки. Но очередь продолжала стоять и после нас, как заворожённая, то ли в ожидании чуда, то ли объединённая общим горем.

А мы поскорее вышли на Комсомольскую площадь, на одной стороне которой бабки с асфальта торговали семечками, костями для собак и остатками тряпья собственной штопки. По другую сторону на колоссальном гранитном булыжнике покоился пятидесятидвухтонный КВ – гордость Танкограда. В сером с желтинкой тумане он был похож на одутловатую пропитую рожу с намертво закрытыми глазами. Его многометровая пушка уставилась в блошиный рынок на другом краю площади, как бы держа его на прицеле. Танк-победитель, танк-вампир.

Дома мы ещё раз просмотрели «Тумбу». В разделе «Животные» предлагались собаки с царскими и княжескими родословными. Полное имя какого-нибудь добермана читалось, как меню дореволюционного «Славянского базара». Вот тебе на! Ещё вчера мы запросто могли себе позволить трёх-четырёх собачьих князей или двух-трёх королей без сдачи!

– Зачем мы взяли эту мёртвую тварь! – показал я на угол.

– К тому же без всякой родословной! – сразу согласилась ты. Что бывало крайне редко. – Мог бы сначала поинтересоваться, что пишут коллеги, а потом тянуть меня в комиссионку.

– Я не читаю коллег. Из принципа. Но как странно… семьдесят пять лет советской власти… голубая кровь… и так дорого!

– Потому что сегодня она – только в собаках!

Оставался «собачий рынок». Вся дорога к нему почти от самой трамвайной остановки кишела собаками и их двуногими друзьями. На земле лежали гигантские плетёные кошёлки с целыми выводками щенят всех пород, мастей и размеров. К потрёпанному привокзальному бомжу жалась великолепная овчарка, явно украденная под гул колёс. Бомж просил за неё талоны на водку. Из-за пазух продавцов выглядывали мокрые блестящие носы ещё полуслепых боксов, бульдогов, мопсов. От них шёл тёплый молочно-кислый пар. Они тыкались мордками в собачьи полушубки своих хозяев, как в родную мамкину шерсть и, похоже, туда же тайком и мочились. Мы шли сквозь шеренги рычащих, урчащих, скулящих и матерящих человекообразных.

На рыночной площади нас охватил животный ужас. Из всех щелей выглядывали звериные морды с грустными, часто голодными глазами. В разваленных «Жигулях» без заднего сидения ворочался убитый горем сенбернар. Ему было тесно в этой грязной халабуде на колёсах, воняющей бензином и «Беломором». С пасти свисали густые зелёные слюни, а в глазах светилось одно желание: задрать ногу и поссать на весь этот человеческий балдёж сверху вниз.

По рынку бродила тощая одинокая коза с верёвкой на шее.

– А где же её козёл? – шутя спросил я, прозрачно намекая на хозяина.

– Продан! – не шутя, ответила ты.

Пьяный мужик продавал настоящую без примеси дворнягу, выдавая её за полукровку.

– Кто Шарик? Он – Шарик? – сипел мужик. – Хер тебе с поворотом! У него мать – Алоиза четвёртая, поехали покажу!

– А шо ж ты её сюды не привёз? – веселились вокруг.

– Соседи не пустили, говорят, твой кобель её уже за…: хвост стал колечком, как у дворняги! Во гены!

Нам предлагали всё подряд: купированных, обрезанных, необрезанных, диванных и собак-убийц.

– Глядите, – кричали нам, – какие у него жёлтые клыки! Это – от злости! Кажин день стервец точит. Всех кошек во дворе перегрыз. А хватка! Ну, сунь ему руку в пасть, не бойся! Отгрызёт, не почувствуешь!

Мы стали немного нервничать.

– Вот тебе твоё изобилие! – разворчалась ты. – Я уже не знаю, чего хочу. Рынок, рынок! Вот тебе рынок! Одна морока. Всего полно, а брать нечего. Счас возьмём, а через два шага другой – ещё лучше. Об этом твой дорогой Гайдар подумал!

Я не знал, подумал ли об этом Гайдар или ещё его легендарный дед. Мне всё это очень нравилось. Не то, что в молочном отделе: молоко в бутылках, молоко без бутылок…

На заборе рынка трепыхались оборванные, подмёрзшие листовки и плакаты всех последних выборов и перевыборов. Ельцин мирно висел рядом с Макашовым, а Явлинский с Жириновским. Но больше всего было плакатов «Голосуйте за Лежнева! «Это всё, что осталось от выборов в первый Верховный Совет СССР. Лежнева нельзя было не выбрать. Он был директором Сосновской птицефабрики. В дни выборов на все рынки Южного Урала залетали машины Сосновской птицефабрики с красными транспарантами на бортах: «Голосуйте за Лежнева! Лежнев – это куры!»

Меня даже послали тогда взять у него интервью. Хороший дядька, первый построил коттеджи для своих птичников и принял меня попросту. Долго рассказывал о своём путешествии в Голландию. А под конец, как бы извиняясь, сказал: