Михаил Калашников - Обрывки памяти. Рассказы о войне

– Слушай, ну чего я тебе сделал?! – разъярился Литвинов в темноту. – Чего ты пристал ко мне?! Зараза холерная!

Из темноты в Литвинова летели взаимные немецкие проклятия. Наверху все стихло. Литвинов уперся спиной в стену и так ждал. Немец молчал, не шевелился. Прошло много времени. Литвинов не терял бдительности и не смыкал глаз, хотя были мгновения, когда этого очень хотелось. Наконец враг зашевелился. Послышался звук откручиваемой с фляги крышки, потом несколько шумных глотков, и снова завинчивание крышки.

– Russisch… wasser 1 1 Русский… вода (нем.) , – произнес немец.

– Не надо у меня своя, – вспомнил Литвинов о фляге и тоже напился. – Что дружить надумал?

В ответ – ни звука. Время опять растянулось в бесконечную нить. Усталость наконец-то сморила Литвинова. Ему даже приснился сон, который он помнил всю свою жизнь. Сон, который он видел в засыпанной солдатской землянке. Ему снился дом, и двор его родной, и ворота с калиткою. А из-за калитки – старуха выглядывает, зайти просится. Литвинов ей с порога говорит, что не пустит. А она ему тогда: «Вот гвоздь принесла, в гроб тебе вколотить», и гвоздь этот самый показывает. И вдруг лопнула. Да так оглушительно, что Литвинов проснулся. Снаружи опять канонада началась. Не старуха это лопнула, а снаряд рядом с землянкой. С потолка опять посыпалась земля. Темень как шилом прорвал узкий луч света. Литвинов бросился к прорванной лучом стенке. Орудуя немецкой каской, он расширял образовавшуюся меж бревнами щель и звал товарища по несчастью:

– Ну, где ты там? Слышь? Помогай! Мы с тобой в одной лодке! Обоим наверх надо!

Немец подполз к обозначившемуся выходу, постанывая и придерживая одной рукой другую. Видимо во время последнего обвала, ему здорово досталось бревном. Когда образовалось отверстие, через которое мог протиснуться Литвинов, он рванул из ловушки первым. Оказавшись снаружи, русский солдат бегло огляделся. Вокруг лишь были развороченные артиллерией траншеи и ни одной живой души поблизости. На востоке занималась заря, омраченная плывущими на горизонте шлейфами черного дыма. Литвинов протянул в лаз свою руку и помог выбраться немцу. Тот стонал, вскрикивал, придерживая поврежденную руку. Когда немец вылез, Литвинов сказал ему:

– Не знаю куда ты, а я туда, – и махнул в сторону восхода.

Немец приложил ладонь здоровой руки к груди, попытавшись изобразить подобие улыбки. И они разошлись.

– Михалыч, чайник вскипел! – раздался совсем рядом голос Захар.

– Ага, щас заварю, – пришел в себя Литвинов-старший.

В закипевшую воду бросили ароматной сухой травы, нарванной еще в прошлом году и горсть ягодных хвостиков. На улице заметно посвежело, и Витя принес из палатки ватное одеяло, укутавшись им. Звезды стали ярче, потолстели, налились торжественным космическим соком. Костер почти потух. Темнота перестала быть такой таинственной и пугающей. В ней стали различимы кроны одиноких кедров и утесы, меж которыми лежал ягодный склон. Шепот реки, гладящей прибрежные камни, коварно убаюкивал.

– Интересно, есть еще где-нибудь такая красота как у нас? – спросил дядя Захар.

– Наверное, есть, – неуверенно ответил Витин отец.

– Если только за границей где-то, – презрительно протянул дядя Захар.

– А ты за границей был, бать? – полюбопытствовал Витя.

– В Польше, Германии, Чехословакии.

– И как там?

– Да… по-разному…

– Я тебе так скажу, Витек, – встрял дядя Захар. – Люди, бывает, лучше живут, а природы такой, все равно нет.

«Не скажи, Захар», подумал Литвинов-старший, «когда война к ним пришла, и они горя хлебнули». И тут же вспомнился ему случай, уже после Победы, поздним летом сорок пятого, когда он в одном из немецких домов, нашел болтавшуюся в петле молодую германку. Повесилась она, видимо, недавно, так как тело ее еще конвульсировало. Литвинов выхватил десантный нож и мигом срезал веревку. Оказалось, что не зря. То, что Литвинов принял за конвульсии, оказалось, мукой человеческого организма, не желавшего прощаться с жизнью. Девушка скоро отошла и стала рыдать.

– Чего в петлю полезла? – хотел узнать Литвинов, указывая на обрывок веревки, торчащий с потолка.

– Hungry… Mutter ist krank… Schwester ist krank… 2 2 Голод… Мать заболела… сестра заболела (нем.)

Литвинов тогда выгреб из вещевого мешка банку тушенки, остатки сахара и сухарей, и отправил несчастную домой.

– А вот тебе еще случай, – говорил дядя Захар Вите. – В Восточной Пруссии было. Стеллаж величиною с дом, велосипедами забитый. А у нас, до войны, их всего два штуки на весь поселок было. Так на стеллаж на этот, наш танк наехал, опрокинул все, и проехал по ним. Расплющил, раскатал.

– Зачем? – удивился Витя.

– Хо-го, а думаешь мало таких, как Микола Шехавец тогда было?

Витя ярко представил Николая Шехавцова, соседа из их двора. Он часто напивался и грубо отвечал пытавшимся урезонить его людям: «Я на фронте воду из луж лакал напополам с людской кровью, дайте хоть теперь нормальной жидкости выпить!».

Нет, отец Вити не такой. Его совсем не заставишь проронить слово о войне. Он никогда ее не вспоминает и не рассказывает про нее. Вот и сегодня, не про море не рассказал, не про другие страны, которые видел на войне. А там, наверно, здорово! Вот вернутся они с ягоды, Витя обязательно уговорит дядю Захара отдать ему белогвардейскую шашку.

Хотелось, чтобы пыль, поднимаемая солдатами, хоть немного рассеивалась или, на худой конец, скорее оседала. Но полное безветрие и жара делали существование невыносимым. Серая порошковая масса забивала ноздри и уши, скрипела на зубах, скапливалась в уголках глаз. Вода, из стеклянных, обтянутых зеленым брезентом фляжек, нагревалась и не могла утолить жажды. По обочинам, пыль садилась на вызревшую и просившую уборки рожь, но людям было некогда убирать ярко-желтый злак, не до этого им сейчас…

Помимо ног в солдатских ботинках с обмотками, топающих на заход солнца, в противоположную сторону двигались ноги обутые в гражданские туфли, сапоги, босоножки, а часто и вовсе без обуви. Среди босых ног не редко мельтешили копыта волов, овец, коней и коров. Многочисленные отпечатки следов людей и животных, оставленные в дорожной пыли и по обеим ее обочинам, располосовывали узкие бороздки от колес допотопных телег и арб, чуть шире – дутые шины дрожек и бричек, и самые толстые – покрышки «эмок» и «полуторок».

Добровольческий батальон, на скорую руку сформированный из комсомольцев, второй день находился на марше, а молодые люди все не могли свыкнуться с картиной их окружающей. Да сколько же будут тянуться эти бесконечные караваны беженцев?! Неужто вся Западная Беларусь решила уйти из-под ненавистного ига? Ох, сколько же их…