Михаил Калашников - Обрывки памяти. Рассказы о войне

Что уж говорить об вчерашних школьниках, составлявших три четверти батальона, если сам командир подразделения – старший лейтенант Смоленцев, видел все это впервые. Окончив, два года назад, пехотное училище, он попал на Халхин-Гол, и неплохо проявил себя, командуя взводом при взятии Песчаной сопки, за что и получил внеочередной кубик в петлицу и «Красную Звезду» на грудь. Но там было все по иному: полное господство нашей авиации в воздухе, количественный и качественный перевес в танках и артиллерии, а самое главное – война велась не у нас. Да, монгольский народ – дружественный нам, и его тоже жалко. Но тогда самурайскую армаду удалось сдержать на границе, пострадали лишь несколько монгольских пастухов, охранявших свои стада близь пограничных рубежей. А теперь? Конца-края не видно этим потокам беженцев. И даже не они оказывают такое паршивое действие на психику, от которого к горлу подкатывает тошнота и хочется плеваться. Все это от идущих навстречу наших солдат. Оборванные, небритые, голодные они отступают разрозненными кучками. Среди отступающих много раненных. Беженцы говорят, что большинство из них – самострелы. Но так ли это? Хочется верить, что нет. Советский солдат не позволит себе совершить над собой членовредительство. Помимо своей высокой морально-психологической устойчивости, воин Красной Армии знает, что ему грозит за это трибунал. Нет, не может быть, не верю…

Среди солдат шагавших в Добровольческом батальоне, шел русоволосый невысокий парень, с говорящей фамилией Христолюбов. В детстве, после того, как мать объяснила ему значение фамилии, которую он носит, мальчик некоторое время гордился ею. Но, придя в первый класс, маленький Никита Христолюбов понял, что является объектом насмешек не только своих сверстников. Учителя довольно часто относились с холодной отрешенностью к нему, которая иногда перерастала в открытую враждебность. Перед тем как принять мальчика в пионеры, старший пионерского актива взял с него клятву, что в будущем Никита сменит фамилию. Годы шли, а клятву Никита почему-то не выполнял. Нет, он не был безответственным, и всегда выполнял данное обещание. Нельзя было сказать, чтобы он дорожил своей фамилией – многолетнее промывание мозгов в школе дало свой эффект. Но все же чуть-чуть не докрутили преподаватели с комсомольскими активистами, а именно до той отметки, на которой бы Христолюбов возненавидел свою фамилию. Вот если бы возненавидел, тогда да, стал бы Левоневским или Авроровым. А отношение у активистов к нему было такое: «Кого там мы сегодня в комсомол принимаем? Христолюбова? Ох, что-то не звучная фамилия. А как у него с политической подготовкой? Отлично? А в спорте, какие дела? Чемпион школы по лыжам? Ну, что ж, неплохо. А в общественной жизни участие он принимает? Самое активное? Это прекрасно! Зачем оставлять наши ряды без такого человека? А фамилия, да кто сейчас помнит про Христа-то? Уж и не знаем вовсе, кто это такой». Не докрутили в школе, но на «правильную» дорогу поставили: лет в десять последний раз в церкви был. Мать заметила, что все реже удается вытащить сына на службу в единственный не закрывшийся храм города, да сделать ничего не смогла. На уговоры и доводы ее, у Никиты были доводы учителей, которым противоречить не рекомендовалось даже в стенах собственной квартиры, потому что и у стен бывают уши. Однако ж провожая свою кровиночку на фронт, женщина не удержалась и сунула в нагрудный карман новенькой гимнастерки листок с молитвой.

– Не выбрасывай, сынок, пожалуйста, – сказала она тогда, – ради меня. Так мне спокойней будет…

– Что это, мам?

– Украдкой разверни как-нибудь, поди, вспомнишь слова заветные, – ответила женщина, смахнув слезинку.

Уже в поезде сын развернул свернутый вчетверо, исписанный материнской рукой листок, и, прочитав несколько первых слов, тут же скомкал и хотел выбросить. Но, вспомнив рассказ своего соседа, участника Империалистической, говорившего о том, что на фронте всегда тяжко с бумагой для самокруток, расправил листок и уложил обратно в карман.

От воспоминаний к действительности Христолюбова вернул, ставший знакомым, и вселивший некоторый страх за эти два дня, что их батальон двигался к фронту, нарастающий звук. Солдаты, не дождавшись команды, врассыпную ринулись в обе стороны от дороги, хоронясь в пшенице. Среди беженцев поднялась настоящая паника, им тоже был известен приближающийся гул и все то, что за ним последует. Лежа в спелой ржи и обнимая ладонями пилотку и стриженый затылок, Никита ждал разрывов и пулеметных очередей, посылаемых врагом в беспорядочно мечущихся людей одетых в гражданскую одежду. Однако самолеты пронеслись над залегшим батальоном, а взрывов не последовало. Несмело открыв глаза, Христолюбов посмотрел в небо. На голубом фоне метались три черных силуэта, среди которых солдат различил пару уже виденных им «мессеров» и наш И-16 (посещая клуб Осоавиохима, Никита ознакомился со всеми моделями советских танков и самолетов). «Ишачок» пытался улизнуть от наседающих фашистов, а те, взяли его в клещи, и вскоре советская машина задымила. От падающего самолета отделилась черная точка и стремительно полетела вниз, но, незадолго до земли, над ней раскрылся белоснежный купол. «Мессера» легли на обратный курс.

Солдаты неторопливо выходили из ровных рядов пшеницы и строились на дороге. После недолгой переклички Смоленцев отдал приказ отделению младшего сержанта Рябцева (сорокалетнего агронома, призванного из запаса) отправиться на поиски сбитого летчика.

– В случае если пилот ранен, оказать первую помощь и посадить на попутный транспорт идущий на восток, – инструктировал Рябцева командир батальона.

В отделение Рябцева кроме Христолюбова и других бойцов попал солдат по фамилии Шемякин. Он был небольшого роста, не отличался шириной плеч или ярко выраженной мускулатурой, но успел зарекомендовать себя, как человек редкой выносливости. Кроме этого рядовой Шемякин отличался вздорностью и непокорностью характера. Не раз он вступал в споры и пререкания со своими сослуживцами, а порой и командирами. Не имея возможности применить к Шемякину дисциплинарное взыскание в виде традиционного наряда вне очереди, командиры приказывали непокорному бойцу нести вещевые мешки отстающих товарищей. Шемякин взваливал на себя пять-шесть солдатских сидоров, но от этого бодрость его походки не уменьшалась, и сослуживцы, переглядываясь с плохо скрытой завистью, говорили:

– Двужильный он что ли?

Во время формирования батальона, Шемякин лучше всех стрелял в фанерного «врага», дальше всех кидал учебную гранату, и у него лучше всех получалось колоть штыком соломенное чучело. Все время с момента отправления он ждал «дела» и здорово оживился, услышав о том, что в составе отделения отправится на поиски сбитого летчика.