Вальтер Скотт - Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана

Чтобы не стеснять отца и сына, ландман, шедший вместе со старым Филиппсоном, дал своим людям знак не двигаться с места. Все они – юных лет – тут же подчинились и обступили Антонио с расспросами о чужестранцах. Анна только и успела сказать Артуру: «Вот мой дядя – Арнольд Бидерман… мои братья», как сын предстал перед отцом. Ландман отвел в сторону племянницу и, расспрашивая, что с ней приключилось, краем глаза наблюдал за чужеземцами, дабы не смущать их чувства. Но все произошло совсем иначе, чем можно было ожидать.

Безусловно, старший Филиппсон был любящим отцом, готовым ради детища пойти на что угодно, и возвращению его был бесконечно рад. И Бидерман, разумеется, мог ожидать, что сын с отцом не будут сдерживать свои переживаний. Но старый англичанин, истинный сын своей страны, народной выдержке не изменил, и под холодною личиной свое душевное смятение скрыл. Красив в былую пору, он и теперь еще имел приметную наружность, наученную подчиняться строгим правилам морали, в коих и сына воспитал. Завидев сына, невольно устремился он ему навстречу, но чем меньше становилось расстояние меж ними, тем более степенней поступь делалась его, и вот, встав перед ним, батюшка, больше с увещанием и укоризной, чем с родительской нежностью, изрек:

– Да простят тебя, Артур, святые за огорчения, которые ты ныне мне доставил.

– Amen! – юноша ответил. – Меня, отец, простите за эти огорченья, но поверьте, я действовал из лучших побуждений.

– Хорошо и то, сынок, что побуждения твои не привели к плохому.

– Этим я обязан, – отвечал с почтением Артур, – вот этой девушке, – он повернулся к Анне, которая стояла в нескольких шагах и явно удивлялась строгости отца, какая ей вовсе неуместной показалась.

– Пред ней в долгу я не останусь, когда узнаю, как ее благодарить. А пока меня, отец, простите – всяк джентльмен в долгу не должен быть у леди…

И Артур, опустив глаза, сильно покраснел, между тем как Арнольд Бидерман, желая юноше помочь, выступил вперед, вмешавшись в разговор:

– Не стыдись, мой юный гость, что ты совету внял горянки и помощь ее принял. Свободой мы обязаны не только твердости и мужеству своих сынов, но и дочерей наших. А ты, мой гость почтенный, проведший, видимо, немало лет вдали от дома и повидавший много стран, конечно, знаешь, что сильные порой взывают к слабым, и гордость пред кротостью склоняет выю.

– И не в чести, – отвечал англичанин, – перечить хозяину, принявшему гостя радушно. – И ласково взглянув на сына, он двинулся вместе со всеми к дому, возобновив с ландманом разговор, видимо, начатый еще до встречи с Артуром и Анной.

Артуру же представился случай разглядеть швейцарского ландмана, облик которого, как я уже заметил, являл единство простоты и благородства. Наряд его своим убранством мало отличался от платья девушки, уже описанного нами. Он состоял из верхнего платья, надеваемого через голову поверх нижнего. Но оно было сильно короче девичьего и едва доходило колен, наподобие юбок шотландцев. Зато высокие сапоги скрывались отворотами под платьем. Шапка из куньего меха, с единственным украшением во всем одеянии ландмана – серебряной бляхой, и широкий пояс из бычьей кожи с медною пряжкой довершали костюм Бидермана.

Однако наружность носившего столь скромный наряд, сплошь из шерсти и меха убитых на охоте зверей, внушала к нему уваженье. Иначе и быть не могло в то бранное время, когда прежде всего ценилось мужество и сила. Простолюдин в Арнольде Бидермане видел, может быть, Геракла – так внушительны были его рост, широкие плечи и мощные мускулы; но более тонкий наблюдатель, обращавший свое внимание на благородные черты его лица, открытое чело, большие голубые глаза, излучавшие ум, отвагу и решительность, нашел бы в нем больше сходства с мудрым Зевсом. Окруженный многочисленной толпой своих сыновей и юной порослью рода, он шел средь них, принимая как должное их знаки уважения и покорности, словно вожак оленьего стада.

Пока Арнольд Бидерман был занят разговором с англичанином, молодые люди, не стесняясь, разглядывали Артура, время от времени расспрашивая Анну о нем, что следовало из их жестов и взглядов в сторону юноши. Но Анна отвечала коротко и с неохотой. Этим она лишь разожгла любопытство, которое, оставшись неудовлетворенным, пробудило в горцах шутливую дерзость. Артур догадывался, что шутки направлены против него. А горцев и впрямь забавлял человек, коего шатало на краю пропасти от головокружения, как нас позабавил бы запинающийся о мостовую. Быть предметом шуток всегда неприятно, но каково сносить унижения юности, где девичья красота – ее свидетель. Одно сдерживало Артура: девушка, кажется, не разделяла издевок молодых людей, и упрекала их в неуважении к чужестранцу; однако он опасался, что поведением ее руководила обыкновенная учтивость, какою хозяин гостю всяко обязан.

«В душе она тоже, может быть, смеется надо мной, – думал он, – и, вероятно, одна лишь вежливость, неведомая этим дикарям, заставляет ее скрывать улыбку. И поделом, ведь она судит обо мне только по тому, что ей пришлось недавно видеть; о! если б она знала меня лучше…»

Ступив в жилище Арнольда Бидермана – большую горницу, служившую и столовой и гостиной, – путешественники обнаружили приготовления к обеду. Вокруг по стенам висели орудия сельского труда и охотничьи снасти; но внимание старого Филиппсона прежде всего было привлечено кожаными латами, длинным тяжелым бердышом и двуручным мечом. Близ них висел покрытый пылью, потускневший от времени рыцарский шлем. Позолоченное украшение на шлеме в виде короны, почерневшее от недогляда, указывало на благородное происхождение его бывшего владельца; а хищная птица на короне уверила английского гостя, наслышанного о войнах швейцарцев за независимость, в том, что перед ним боевые трофеи, доставшиеся нынешнему хозяину от предков, одолевших некогда здешнего владыку.

Приглашение к столу прервало размышления английского купца, и многочисленное семейство Бидерманов, не чинясь, расселось трапезничать бараниной, рыбой, сыром и по-особому случаю – мясом молодого оленя. Сам ландман потчевал гостей с большим радушием, прося чужестранцев доказать своим аппетитом, что они не гнушаются его угощением. В продолжение обеда он разговаривал со стариком Филиппсоном, в то время как все прочие вкушали в полном безмолвии.

Но прежде чем обед закончился, свет от единственного окна на миг померк в столовой, и юные горцы заметно оживились. Бидерман строго глянул на сидевших против окна за его спиной, и после того, как порядок за столом восстановился, тихо спросил:

– Кто там?

– Кузен наш, Рудольф! – опережая прочих, торопливо молвил один из сыновей Бидермана, и спокойствие вновь нарушилось переглядами, шепотом и улыбками.