Элизабет Фримантл - Изменницы

Под подушкой было что-то твердое; просунув под нее руку, я нащупала книгу. Это Новый Завет Джейн на греческом. Я прижала его к сердцу, вспоминая слова моей убитой сестры. И вдруг меня осенило: книгу могут использовать против нас, ведь то, о чем пишет Джейн, – ересь, по мнению католиков. Голова у меня снова начала кружиться, и я гадала, сколько у нас еще здесь вещей, способных стать нашим смертным приговором, – на первый взгляд они казались совершенно невинными. Я открыла большой сундук и положила книгу на самое дно, под платья и одеяла. Надо будет забрать ее с собой в Бомэнор, когда уеду, – я надеялась, что меня скоро отпустят.

Пришла Кэтрин; увидев меня, она спросила:

– Мышка, что случилось? Ты белая как привидение. Ты нездорова?

Я попыталась объяснить, что случилось; говорила быстро и путано. Она подсунула свой мизинец под мой и утешала меня, как младенца:

– Не бойся, не бойся, малышка!

– Но, Китти, это очень важно! – сказала я, отдергивая руку. – Нам грозит опасность! Они сжигают тех, кто близок к нашей семье.

– Не тревожься, – ответила она, подавляя зевоту. – Те, кого сожгут, станут мучениками за веру. Они не обратятся. Мэри, они сами выбрали такую участь.

– Как Джейн? – резко спросила я и увидела, как лицо Кэтрин исказилось от боли. – Им не придется слишком пристально вглядываться в нас, чтобы понять: в вопросах веры мы только притворяемся. Тебе не хуже, чем мне, известно, как можно вытянуть из человека правду!

– Ах, Мышка! – Она тряхнула головой, словно стараясь выгнать из нее мои слова. – Пока мы ходим к мессе и все остальное… Хорошо, если хочешь, забери книгу Джейн в Бомэнор. Если тебе станет от этого легче.

Я радовалась, что драгоценная книга Джейн окажется в моих руках, как будто она моя. Но эта мысль омрачилась сознанием того, что голову мою все туже зажимают в тиски.

– Есть ли в твоих вещах еще что-то, способное бросить на нас тень? – спросила я.

– Не знаю. По-моему, нет.

– Но… – Я умолкла. Нет смысла описывать, какое выражение я заметила в глазах королевы, и передавать сестре все ее слова. Я злилась на Кэтрин за то, что она так беспечна; не хотела, чтобы она просто «не думала». Хотела, чтобы она все знала точно. Очень важно, чтобы она пообещала помочь мне перетряхнуть все наши вещи и убедиться наверняка. Но я больше ничего не сказала, потому что знала: моя сестра не меняется.

Одно из первых воспоминаний о Кэтрин, которое навеки запечатлелось у меня в голове, – как она стоит, зажав пальцами уши, заливаясь слезами, и громко мычит, когда старший конюх в Брадгейте, сам с заплаканными глазами, рассказывает ей о смерти ее любимого пони.

– Лучше о таком не думать, – заявила она.

– В-Вина! – Глаза у Георга были полузакрыты, и он был похож на борзую. – Будь же благоразумна! – Это скорее мольба, а не приказ, какой Левина вправе была ожидать от мужа.

Она обеими руками мяла лист бумаги, превращая его в тугой шарик. Это памфлет, в котором рассказывалось о том, как епископ Боннер наказывает книги. Когда он не жжет книги, он сжигает людей – за последние два года, после того как Англия вернулась в лоно римско-католической церкви, около двухсот пятидесяти человек нашли свою смерть на костре. Вся страна задыхалась от запаха жареного мяса. Все началось с духовенства; Левина помнила, как услышала, что Латимера и Ридли сожгут заживо. Когда она вспоминала те дни, горло у нее перехватывало от горя, хотя с тех пор прошло уже много времени.

Она познакомилась с Латимером, когда первый раз приехала в поместье Брадгейт, чтобы рисовать Греев. Оказывается, с тех пор прошло уже пять лет; как быстро летит время! Тогда ее увлекла утонченность его ума. Кроме того, сильное впечатление на нее произвела его чуткость. Она обезоруживала. Они много говорили о Кальвине – то было при молодом короле Эдуарде, когда Кальвин, Лютер и даже Цвингли обсуждались открыто. Их считали скорее мечтателями-утопистами, чем еретиками. И вот сейчас все по-другому! Левина до сих пор вспоминала охватившее ее возбуждение, которое вызывали в ней те мысли: о спасении «только верой», о таинствах… Тогда ею овладело ощущение личного духовного откровения.

Знакомство с Латимером вызвало в ней неожиданное влечение. Он сам и его идеи обладали необычайной притягательностью. Даже сейчас, вспоминая Латимера, она испытывала волнение, хотя их встреча была совершенно целомудренной. Она бросила бумажный комок в огонь, наблюдала, как он горит, представляя, что испытывает человек, которого сжигают заживо. Но невозможно представить, каково это!

– В-Вина, скажи что-нибудь! – Георг тронул ее плечо; она смотрела, как на его руке вздуваются синие жилы, увидела пигментное пятно, которого не замечала раньше. Через несколько лет ее муж станет стариком. Ее вдруг поразила мысль о том, что старость Латимера, возраст, предназначенный для размышлений, прервали так резко и грубо… У нее защипало глаза.

– Маркусу, наверное, лучше уехать к твоим родителям в Брюгге, – сказала она, но думала по-прежнему о Хью Латимере, вспоминая слова, которые он сказал, когда подожгли хворост: «Сегодня мы зажжем в Англии свечу, которая, Божией милостью, никогда не погаснет».

Какая вера, какое мужество! Если бы ее убеждения были хотя бы вполовину такими же стойкими! Однако она полна сомнений; кроме того, в ней сильно желание выжить. Хотя и она кое-что сделала для того, чтобы свеча продолжала гореть: она послала в Женеву важные документы, показания очевидцев. Когда их опубликуют, все узнают, какие чудовищные злодеяния совершаются в Англии при католичке Марии Тюдор! Документы Левина сопроводила своими рисунками. Особенно ей дорог был один: жительница острова Мэн, которая родила ребенка на костре. Левина никогда не бывала на острове Мэн и даже не слыхала о нем до того случая, но последнее время стала свидетельницей стольких казней, что живо представляла себе ужасную сцену: толпа обступила костер, языки пламени лижут ноги бедной женщины, ее рот кривится в мучительном крике; лишь представив себе страдания несчастной, Левина вздрогнула. А церковник, руководящий казнью, бросил в огонь и новорожденного, чтобы он сгорел вместе с матерью. Во время работы тушь смешивалась у нее со слезами, и ей несколько раз приходилось начинать заново.

– Да где же Маркус? – спросил Георг небрежно, как будто забыл, что они сейчас ссорятся. Правда, последние дни они ссорятся почти постоянно – по любому поводу.

– Он ухаживает за девицей Каррад. Понес ей цветы.

Левина невольно улыбнулась, вспомнив, что Маркус ухаживает за соседской девушкой. Ей до сих пор трудно было поверить, что сын стал мужчиной, что ему девятнадцать лет – он уже достаточно взрослый для многих вещей, достаточно взрослый, чтобы его призвали сражаться на стороне короля против французов. Перед ее глазами возникла картина: поле битвы, заваленное трупами, извивающимися, изуродованными телами. Лица искажены мукой; похоже на сцену из Босха. Да, думала она, Маркусу будет лучше в Брюгге, подальше отсюда. Правда, где сейчас безопасно? И лучше ли ему будет в Брюгге? Ведь там правит император Карл. Но хуже, чем здесь, быть не может.