Владимир Люков - Быть человеком. Часть 1. Опалённые временем

Несколько дней власть над городом была в руках украинских националистов, а 2-го июля Станислав заняли венгерские войска. Хортистская Венгрия была союзником гитлеровской Германии и тоже участвовала в вооружённой агрессии против Советского союза. В городе была образована венгерская администрация, а так же и местная украинская вспомогательная администрация (бургомистр, старосты, полиция). Сразу же начались погромы. На месте расстреливали тех, кто выказывал малейшее неповиновение новому порядку. Местные украинцы начали убивать евреев и грабить их имущество. Несколько тысяч венгерских евреев было переселено в Станислав из Венгрии. А 26 июля город перешёл под управление германской администрации.

Стефан Лисовский остался в Станиславе. Да и некуда ему было уезжать. В этом городе он родился, здесь был его дом, здесь веками жили его предки, а на кладбище были похоронены родные и близкие ему люди. Осталась и его семья, жена с дочерью, хотя он и пытался отправить их вместе с госпиталем, но они категорически противились этому. Никто тогда и представить не мог, что эта война будет длиться так долго. Вместе с оккупантами возвращались и те, кто бежал от Советов в 39-м году. Они надеялись, при помощи новой власти, вернуть то, что потеряли и поквитаться с большевиками за причинённые ими лишения и обиды.

Обитатели госпиталя пребывали в тревожном ожидании. Они напряжённо прислушивались к каждому звуку, долетавшему с улицы. Лисовский для себя уже решил оставаться здесь и разделить участь этих, искалеченных войной, людей. Попытаться каким-то образом защитить, оградить их от возможной беды. Их было четверо, беспомощных, неспособных постоять за себя, людей. Из них – два командира: капитан и молоденький, безусый ещё, лейтенант. Капитан-танкист был особенно плох. Каким-то чудом удалось ему выбраться из горящего танка. Всё тело его было в ожогах. Он лежал без обеих ног, совсем ослепший, с раздробленной челюстью и беспрерывно стонал от невыносимой боли. Другие находились не в лучшем состоянии.

Внезапно, все услышали гул моторов, подъехавших к зданию грузовиков. Донеслась чужая, гортанная речь, стук кованых сапог выпрыгивающих из машин солдат. В следующее мгновение цокот подков донёсся уже с лестницы, ведущей на второй этаж, где, в одной из комнат, находились раненые красноармейцы.

Двери распахнулись и в палату вломились молодчики, в мышиного цвета форме, в нахлобученных на глаза касках, с короткими автоматами на изготовку.

Следом вошёл молодой, щеголеватый офицер, в фуражке, с высоко задранной тульей, с поблёскивающей стекляшкой монокля в глазу. Он остановился посреди комнаты и, постукивая стеком по голенищу надраенного до зеркального блеска сапога, оценивающе огляделся вокруг. Поняв, что Лисовский здесь главный, он обратился к нему, обнажив белозубый рот. Говорил он на чистейшем русском языке.

– В этом здании будет организован госпиталь для доблестных солдат фюрера. Германское командование с уважением относится к мужеству и стойкости противника и не собирается мстить этим, заслуживающим сострадания людям. Напротив, руководствуясь, исключительно, чувством гуманности, мы поможем вам перебраться в любое другое здание, которое вы нам укажете. Предлагаем вам спуститься во двор и начать погрузку в машину. С собой можете взять всё самое необходимое. Только всё это нужно делать очень быстро.

Во время своей пафосной речи он широко улыбался, демонстрируя этим своё особое расположение и участие.

– Пан офицер! – перебил его Лисовский, – эти люди находятся в крайне тяжёлом состоянии и их нельзя куда-либо перемещать. Они просто не выживут. Это равносильно убийству.

При этом, волнуясь и отчаянно жестикулируя, он, непроизвольно, наступал на всё ещё улыбающегося офицера, во взгляде которого удивление сменялось брезгливой высокомерностью.

– Я несу ответственность за них и не позволю кому бы то ни было…, – подойдя почти вплотную, кипятился он. – Как лечащий врач, я просто требую оставить их здесь, насколько это будет возможным.

В одно мгновение улыбка слетела с холёного лица немца и он резко, наотмашь, ударил Лисовского стеком по лицу.

– Швайн…, – прошипел он и, развернувшись на каблуках, пошёл прочь, на ходу отдавая приказания солдатам.

Раненых красноармейцев, как попало, покидали в кузов и отвезли к ближайшему оврагу. Побросав их на землю, тут же стали расстреливать, ногами сталкивая тела вниз с откоса. Лисовский, до конца пытавшийся поддержать и подбодрить товарищей, разделил их участь.

Когда жена Лисовского узнала о расправе над ранеными красноармейцами, то сразу же поняла, что её Стефана больше нет в живых. Нет, она не заголосила, не запричитала. Она будто окаменела вся.

– Собирайся, дочка! Пойдём папу искать… Убили его фашисты. Нужно его похоронить по-человечески.

Анна взяла у соседей тележку на колёсах и пошли они с Шурой к тому оврагу, который начинался сразу за кладбищем. С собой захватили лопату, чистую простынь да пару холщовых мешков, чтобы прикрыть тело. Благополучно, никем не замеченные, добрались до места. Было раннее утро. Они шли по дну заросшего кустарником и крапивой оврага, с трудом продираясь сквозь заросли.

Место казни открылось им совершенно неожиданно. Забинтованные, окровавленные тела лежали в самых неожиданных позах. Они были густо облеплены муравьями. Вороны, привлечённые запахом крови, начинали уже слетаться со всей округи. В предвкушении предстоящего пиршества, они чёрной тучей кружили над оврагом, оглашая окрестности громким, зазывным карканьем.

– Жди здесь! – сказала Анна дочери и вышла из кустов, с трудом сдерживая внезапно подкатившую тошноту. Стефана она увидела сразу. Он лежал на спине, широко раскинув руки. Открытые, безжизненные глаза были устремлены в небо. Анна ощутила, как раскалённый огненный шар обжёг грудь, виски сдавило. Ноги неожиданно подкосились и она грузно осела на землю, беспомощно цепляясь за ветки.

Дочь метнулась к матери, упала рядом на колени, обхватила её за плечи и…, в тот же миг, увидела отца. Словно налетев, со всего маху, на неожиданное препятствие, когда от сильной боли перехватывает дыхание и нет никакой возможности сделать полный вдох грудью, чтобы криком заглушить страдание, она уткнулась носом куда-то в материну шею и тихо заскулила, подвывая, как собачонка.

– Па-а-п-ка! Па-а-почка!

Анна тоже, перестав себя сдерживать, вторила дочери. Выплакавшись, обе, враз, как по команде, замолчали и, не сговариваясь, встали. Молча уложили тело на тележку и укрыли сверху мешками. Потом Анна стала собирать хворост, сухие листья и засыпать тела убитых красноармейцев. Дочь последовала её примеру. Управившись, они постояли, чуть, у этой импровизированной могилы и, вцепившись в тележку, стали выбираться из оврага.