Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

Номах размешал порошок сорванной во дворе веткой цветущей черёмухи.

– Ты лучше не говори ничего, – сказал, вставая.

В рот пленнику вставили воронку. Номах взял в руки ведро, полное до краёв прозрачным, будто и не мешали туда ничего, раствором.

– Ы-ы-ы! – завыл отравитель, осознав ужас своего положения.

– Воронку глубже! – скомандовал Номах.

Воронку прижали.

Дыхание пленного стало порывистым, глаза заметались мышами.

Номах принялся лить воду…

Когда пленный был мёртв, Аршинов и Нестор вышли покурить.

– Что скажешь, Пётр Андреевич? Не прав я?

Аршинов затушил окурок о стойку плетня.

– Прав, Нестор. Прав. Только почему сам?

– А кто?

– Ну, вон того же Задова привлекай. Почему сам? Ты ж не палач!

– Я, дорогой ты мой товарищ, тут и палач, и командир, и комиссар, и невинная жертва. И революция, она вся сквозь меня проходит. Вся до капельки. Со всей красотой и свободой своей. Со всей мерзостью и скотством. Вот так…

Месяц уплывал за горизонт, тускнели и плавились звёзды, таял на востоке кристальный сумрак ночи, словно апрельский лёд на реке.

– Если б я мог, я бы один всю чёрную работу революции на себя взял. Все убийства и всю жестокость. Сказал бы остальным: «Отойдите, не приближайтесь. Пусть один я в грязи и крови буду, а вы оставайтесь чистыми, вам ещё новую жизнь строить. Без убийств, без смертей и жестокости».

– Не выйдет так, Нестор.

– Знаю, Пётр. Знаю… – Номах отвернулся, вздохнул.

– Батька, в сенцы пока не ходить. Натекло там с этого. Уберём…

– Добро. – Номах потёр рукой глаза. – Много натекло?

– Порядком. Порвалось, видать, там у него что-то. А, может, разъела его изнутра эта зараза. Уберём, батька.

– Давайте.

Лёжа в саду под опадающими лепестками Номах ворочал свинцово-тяжёлой головой, то закрывал, то открывал глаза, смахивал с лица летящие лепестки, думал, правильно ли он всё делает, и не находил ответа.

Где-то вдали зарядила плясовую гармошка…

У портного и скрипача Мордки радость. Петлюровцы ушли из местечка, а из его семьи никто, вот совсем никто, не пострадал. Ни жинка Дорочка, ни сыновья Гиршик, Евно, Фишель, Соломончик, ни дочки Геся и Сарочка.

Когда прошли слухи что в Киеве, Александрии, Харькове, Екатеринославле, Тетиеве и ещё сотнях безвестных местечек, петлюровцы проредили еврейское мужское население вполовину, а еврейских женщин чуть не поголовно перенасиловали, не делая исключений ни для матерей, ни для девушек, ни для детей, Мордка смертельно испугался. До темноты в глазах и помутнения в голове. Втайне от соседей он выкопал в закуте подпол, совершенно неприметный снаружи. Продал единственную корову, худую, будто плохой забор, и принялся ждать. Когда выстрелы наступающих петлюровцев стали раздаваться на окраинах местечка, он загнал семью в подпол, где были загодя припасены еда и питьё на несколько дней, спешно забил досками дверь и два окна своей халупы и сам скрылся под землёй.

Петлюровцы оставались в местечке трое суток. Вели себя обычным образом: насиловали женщин, убивали мужчин, таскали за седые бороды стариков, поджигали хаты, куда загоняли корову или пяток овец, чтобы потом разгрести пожарище и, обрезав с туш обугленную плоть, до утра жрать мясо, пить горилку, петь и плясать.

Чёрно-красные, наполовину опустошённые от мяса, с белыми, похожими на кораллы, костями, туши долго потом валялись под южно-русским солнцем, распространяя зловоние и притягивая шевелящиеся полчища мух.

Местечко выло и стонало под вольный запорожский напев.

Ночами семья Мордки вылезала из подполья, чтобы подышать пахнущим смертью и гарью воздухом, вылить из поганого ведра мочу и кал, принести из колодца свежей воды.

Всеми же днями семья скрипача и портного сидела в подполе, прислушиваясь к раздающимся, то ближе, то дальше, крикам и речи самостийщиков и дрожа от страха.

Самое ужасное, что больше всех боялся именно Мордка, зубы его стучали, глаза были плотно зажмурены, он поминутно, еле слышно, по-мышиному стонал, шептал молитвы, и этот его невидимый в темноте, а только слышимый страх нагонял на остальных такое смятение и панику, что Дора едва могла успокоить детей. Мордка стонал, скрёб ногтями по земляным стенам убежища, клялся, ел землю, потом, задыхаясь, плевался ею, и снова плакал и клялся. Эта нескончаемая песня ужаса, исполняемая отцом, так действовала на детей, что тех били судороги. Мать, собрав их в охапку, гладила им спины и плечи, целовала в макушки, но при этом и сама боялась до разрыва сердца.

Иногда Мордка, вспомнив о жене и детях, сам вдруг устремлялся к ним, втискивался в середину и пытался всех успокоить, но делал это таким надрывным и истерическим голосом, что дети возбуждались ещё больше и Дора просила их не шуметь, чтобы не услышали «поганые чоловики».

А иногда на Мордку вдруг находил приступ веселья и легкомыслия. Он, забыв обо всём, начинал восторженно и самозабвенно рассказывать срывающимся шёпотом, что он ел на шестидесятилетии одного одесского раввина.

– Ку-у-у-урочка, – тянул он, вспоминая и заходясь мелкими смешками, – мягкая, как мёд. Посмотришь на неё повнимательней и взгляд проваливается до самой тарелки. А гефилте-фиш! Божечки мой, какая это была рыба! Патока! А картофельные латкес! А яблочная хала…

Он мог говорить часами, пока на него снова не нападал ужас. Тогда по тощему телу его пробегала дрожь, он обнимал детей своих с новой силой шепча:

– Храни нас, Боже мой. Не дай на поругание врагам нашим…

И слёзы снова лились из его глаз, и дети чувствовали их жгучее прикосновение.

Так продолжалось все три дня, пока на улицах однажды не затихла украинская речь, и местечко не замерло, словно живой человек, притворяющийся мёртвым.

Через пару часов после наступления тишины Мордка раскинул доски пола закуты и вылез на свет дня.

Прокрался по двору, выглянул за плетень, пробежался по улице. Пусто, как в первый день творения.

– Ушли! – закричал он. – Ушёл Петлюра!

Он вбежал в закуту и завопил в темноту погреба:

– Ушли! Вылезайте!

Сначала жена, а потом и дети осторожно полезли на свет.

Мордка достал скрипочку, которая всё это время была с ним в подполе. Бережно, осторожно скрипя колками, подстроил инструмент.

– А она почти и не расстроилась, – обрадовался он. – Вот что значит скрипка от Натана Струйского из Могилёва!

Он, чувствуя, как в ногах пульсирует нарастающая радость, вышел на середину двора и заиграл «Идёт месяц-боярчик». Ноги его сами, не согласуясь с его волей, начали плясать. Он бил стёртыми штиблетами в пыль и та летела облаком.

Подошли дети, сыновья Гиршик, Евно, Фишель, Соломончик, дочери Геся и Сарочка, улыбаясь и хватая друг друга за руки, встали рядом.