Игорь Малышев - Номах. Искры большого пожара

– Не предадим, батька! – пробежал по рядам плотный упругий гул.

– Вперёд, хлопцы, вперёд, девчата, – глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. – Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.

Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.

– С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…

Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…

– Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.

Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.

Те смотрели на Номаха, как на актёра кино или деда Мороза.

– Что, знаете, кто я? – спросил Номах.

– Да! – заверещали. – Ты батька Номах.

– А это, знаете, кто? – он показал на Феодосия.

– Это дядько Щусь!

– Ух, какие вы! Всё знают. А это? – указал на Аршинова.

Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:

– Это дядько Аушинов!

– Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! – заголосили остальные звонкой стаей.

– Ах, вы ж молодцы! – и сам закричал Номах.

Схватил ближайшего пацанёнка, в белой, как лист бумаги, рубашонке и с яркими, как незабудки, глазами, и подбросил вверх. Высоко-высоко, в такие дали, где было лишь солнце, стрижи, да жаворонки. Ребёнок раскинул, будто в полёте руки, задохнувшись открывшимся простором. В глаза ему ударила распахнувшаяся степная воля, перевитая лентами рек, окроплённая пятнами перелесков, разбитая ветвистыми оврагами и накрытая синей невесомостью неба…

– Пётр Андреевич, чего журишься? Что невесёлый такой? – Щусь наклонился к уху Аршинова и, перекрикивая поющий под гармошку хор, сказал. – Смотри, хорошо-то как!

Федос прошёлся «яблочком» по хате, стуча каблуками сапог и взмахивая руками.

За столом, уставленном бутылками и мисками, сковородками с жареным мясом, яйцами, печерицами и полевыми опятами, заваленным свежей зеленью – луком, петрушкой, чесноком, сидело десятка с два хлопцев – номаховский штаб, пара большевиков, приехавших от Дыбенко для обсуждения совместных действий и несколько случайных людей.

– Жги, гармоника, рви душу, как тельняшку! – заорал Щусь. – Гуляй, братва, за всё заплатим!

И понеслось… Хором рвали «Яблочко», будто чертей из ада выгоняли.

– Воля, братцы! Воля! Слава батьке! С ним к воле пришли!

Щусь рухнул на лавку, обнял за плечо хлопающего в ладоши и свистящего Номаха.

– Эх, Нестор, не передать, как народ тебя любит. Хлопцы за тобой в огонь и в воду пойдут. Без штанов и без бушлатов.

Номах сгрёб в ладони его лицо.

– Пришло наше время, Федос.

Он со смехом осёкся и оглянулся на сидевших тут же большевиков. Но один уже лежал лбом на столе, а у второго закрывались глаза, закатываясь куда-то под надбровные дуги.

Номах махнул стакан, крикнул:

– Так и проспят волю красненькие!

Номаховцы громыхнули хохотом, будто артиллерийский залп.

Голову спящего сплошь засыпали петрушкой и луком. Засыпающего слегка толкнули тот упал под стол.

– А хороши красные, когда не видать их! – крикнул Щусь.

– Хороши! – ответили анархисты.

– За волю! – провозгласил Щусь, разливая горилку. – За волю!

– За неё! – вскинулась неровная шеренга стаканов.

– За волю! – поддержал Номах.

От ответного рёва заворочался, роняя зелень с затылка, пьяный большевик.

– Лежи! – припечатал ему на голову целый стог зелени кто-то из рядом сидящих.

– Вот она радость, батька! – с восторгом рычал Щусь батьке на ухо. – Всё в наших руках. Не сегодня – завтра победим. Наше время! Воля!

Нестор с Федосом упёрлись лбами и хлопали друг друга по спинам.

– Щусь… Щусь…

– Батька… Брат…

– Ты, как никто, анархию понимаешь, – щеря зубы говорил Номах. – Нутром. Всей изнанкой своей человечьей чуешь.

– Чую, Нестор. Мать родную так не любил, как анархию. Она мне будто ворота открыла. Сказала, весь мир твой, Федос, бери его. Ты сильный, смелый, возьми сам что тебе нужно. Кто тебе прежде жить не давал? Помещик? Иди, прострели ему пузо. Сын помещика об тебя ноги вытирал? Иди, распили его. Хочешь, двуручной пилой, хочешь одиночной. Хотя, двуручной, конечно, удобней. Лавочник с тебя втридорога драл? Так иди, спусти с него живого шкуру и не стесняйся. Тот же бык, только без рогов. И ничего не бойся. Потому – воля!

Лицо Щуся горело, бескозырка съехала набок, рука судорожно мяла ленту с еле видным вытертым якорем.

– Резать – воля. Вешать – воля. Шкуру спускать – воля. Потому – наше право, – огненно блестя пьяными глазами, объяснял Щусь.

Номах отстранился.

– Стой, Федос. Ты о чём?

– О мести, Нестор.

– А кроме мести у тебя за душой есть что?

– А разве надо? Мне её родимой, одной на всю жизнь хватит.

– Стой! – крикнул, вставая, Нестор. – Анархизм – не месть. Анархизм – строй. Строительство.

Номах кинул взгляд на Аршинова, тот настороженно кивнул.

Смолкла гармошка, утихли голоса, только большевик храпел под завалом травы.

– Не знаю. Анархия – месть! – горячо, часто дыша, крикнул Федос, поднимаясь на ноги рядом с батькой. – Месть и воля! – голос его сорвался. – Вешать! Давить! Убивать! Воля!

Номах, пьяно вращая глазами, заорал:

– Врёшь! Анархия – мир! Процветание! Счастье для всех трудящихся!

– Это всё Аршиновские девичьи мечты в тебе говорят, Нестор. Мир, покой это всё потом. До них ещё тыщу лет идти надо. А пока война и месть. И ничего, кроме них.

Номах неожиданно толкнул его. Тот упал, завалившись спиной на стол и роняя миски. Номах моментально вытащил револьвер и упёр ствол Щусю в низ живота, подальше от его рук.

В хате повисла тишина, так что все услышали, как шуршит рассыпанное по полу сено.

Распахнувшийся австрийский мундир Щуся открыл тельняшку, часто вздымающуюся на груди.

Аршинов положил руку на плечо батьке.

– Нестор…

– Убери руку! – негромко посоветовал тот.

Аршинов послушался.

– Я тебе, Федос, похоже не всё объяснил, когда к себе принял. Мы тут не за той волей, чтоб вешать. И не за той, чтоб резать…

– А за какой? – криво улыбаясь, кивнул Щусь. – Что ты вообще тогда волей зовёшь?

– А я тебе разъясню, – сказал Номах, вдавливая ствол Щусю в живот.

По лицу Федоса было видно, что ему больно, но он от этого только шире улыбался.

– Батька, хватит, – потянулись к Нестору руки.

– Кто до меня дотронется, убью, – сказал Номах.