Владимир Шеменев - Я ─ осёл, на котором Господин мой въехал в Иерусалим

Тетива была спущена…

Империя заходила ходуном, захлебываясь в крови консулов, преторов и легатов. Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день 174 174 Праздники посвящались небесным богам, заповедные дни – подземным богам. . Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Конфисковывались имения, отбирались рабы, вывозилась мебель, уводился скот – всё шло в оплату услуг доносителя, ибо никакому доносу не отказывали в доверии.

Префект взял со стола серебряный кубок, наполненный вином, посмотрел на раба, стоявшего недалеко от платана, и одними веками подозвал к себе. Словно молния, метнулся раб к столу, выхватывая из-за пояса деревянную чашку. Мгновение – и струя вина ударила по дну чаши, заливая края темно-бордовым творением Бахуса 175 175 Бахус – древнеримский бог виноделия. . Пилат вздохнул и засопел, ожидая, когда раб допьет вино. Слуга допил и склонился в поклоне, прижав чашу к груди.

– Налей и иди, – Пилат лег на диван, думая о превратностях судьбы. У Сеяна было всё, что нужно человеку для счастья: слава, золото, рабы, имения, приносящие в год более ста миллионов сестерций 176 176 Сестерций – римская медная монета: ¼ динария. Легионер при увольнении со службы разово получал 20 000 сестерций. . И это притом, что еще Август установил имущественный ценз для сенаторов в миллион, а для всадников – в четыреста тысяч сестерций. Сам виноват. Жалко было только Элию Юниллу, одиннадцатилетнюю дочь Сеяна. Старинный обычай запрещал убивать девственниц, и её отдали палачу, который надругался над ней, растлив, после чего девочку задушили удавкой, а труп выбросили на Гемонии 177 177 Гемония – высеченная на скалистом склоне Капитолийского холма (в Риме) лестница, по которой стаскивались в реку Тибр трупы казнённых. .

– О времена, о нравы 178 178 O tempora, o mores! (лат.) – самое известное выражение Цицерона, обличающее наглость преступников и бездействие властей. ! – сказал он вслух, наслаждаясь терпким вкусом фалернского вина, привезенного из Рима.

Иерусалим! Иерусалим! избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Сказываю же вам, что вы не увидите Меня, пока не придет время, когда скажете: благословен Грядый во имя Господне!

Евангелие от Луки, 13:34–35

Скажу вам как на духу: я не спал всю ночь. Только вздыхал громко и протяжно, не давая уснуть скотам во дворе и людям в доме…

Светильник в горнице задули под утро. Не знаю, о чём они там шептались, но я бы на их месте тоже не заснул. Слишком много чего произошло за один день, слишком сильно было потрясение людское, слишком велико было искушение сказать: «Я видел Мессию, входящего в Иерусалим. Я открывал городские ворота, впуская Праведника в город Святой. Я играл на свирели, видя Спасителя, озирающего царство Свое. Я шел одесную 179 179 Одесную – справа. от Судии Небесного. Я касался одежд Царя Иудейского», «Я… я… я…» – только и могли говорить люди, хвастаясь друг перед другом.

Я тоже там был. И вообще, это я ввез Его в Иерусалим, а потом в Храм, чем привел книжников и фарисеев в неописуемый ужас. Так-то.

«Уймись, Хамарин, – пронеслось в голове. – Что ты творишь, о чем ты думаешь? Разве забыл, что говорил Господин твой: «Так будут последние первыми и первые последними, ибо много званых, а мало избранных 180 180 Мф. 20:16. »?

Я покрутил головой, разминая затекшую шею, и переступил с ноги на ногу. Деревянный настил скрипнул, издав протяжное «уиии». От страха я сжался, одновременно прикрыв глаза, прикидываясь спящим. Но никто не вышел из дома, никто не слетел с насеста: всё было тихо и мирно, за исключением трещащих без умолку цикад.

«Разве тебе это нужно, разве этого ты хотел?», – в битву за мою совесть вступил внутренний голос. – «Да, вроде нет». – «Вот и правильно, зачем тебе это?» – «Ну не знаю – может, чтобы важничать?» – где-то в глубине души вспыхнул и погас костер тщеславия. – «Перед кем – пред такими же ослами, как и ты?». Я дернул ушами, не зная, что ответить, и засопел обижено. «Перед курами, баранами, козлами – перед кем? – продолжал бичевать меня голос. – Перед кем ты собрался пыжиться и надувать щеки? Может, перед псами, свиньями или лошадьми? Обернись вокруг себя, посмотри: ты такой же, как все. Ты – скот Божий».

«Я скот Божий?! Я скот Божий!», – искра божественного света внезапно осветила мой затуманенный мозг. Кажется, я нащупал ту путеводную нить, которая приведет меня к Господину. Я буду самым смиренным скотом в его стаде. Почему я подумал, что он пастух, я не знаю… Мне так показалось. Мне так хотелось. Люди – те же овцы, только двуногие. И чем я дольше думал, тем больше в этом утверждался. Он – Пастырь, пасущий свое стадо: куда он – туда и я, что велит – то и сделаю, как скажет – так и будет.

Свежие мысли сбили с меня спесь и чванливость. «Ух!», – я выдохнул, выпуская из себя злых духов, и тут же сомкнул рот, удерживая дыхание, чтобы духи не вернулись. Подождал некоторое время и открыл глаза.

Появление в жизни цели ничего не изменило: я был всё в том же загоне, всё в том же дворе возле дома Симона-горшечника. Как говорила моя Атнат, «чтобы хорошо поесть, надо хорошо поработать, а чтобы что-то изменить – надо родиться человеком, потому что только у людей есть право выбора».

«И у ослов», – впервые в своей жизни я был упрям как никогда. С первыми звуками шофара, опережающего крик петуха, я вышел на улицу и потопал к дому Лазаря, мысленно повторяя то, что я хотел сказать Господину: что ни на шаг не отстану, ни на минуту не оставлю, ни слова не упущу. Это была моя жертва Хозяину. Я не представлял, что буду делать, когда он будет в доме, в храме или в синагоге, когда из-за скопления людей я не смогу протиснуться к нему, но я твердо знал: я буду ему верным слугой.

На улице было свежо, темно и тихо.

Мысли носились в моей ослиной голове, словно пчелы, обкуренные пасечником. Разбушевавшийся не на шутку рой готов был сорвать крышку черепа и унести её за Кедрон. Огромным усилием воли я подавлял в себе всё, что касалось алчности, гордыни, некой избранности, возложенной на меня особой миссии по спасению народа израильского. От необузданной фантазии закружилась голова и некогда рассыпавшийся на части трон, словно призрак, восстал из мрака ночи. Возник передо мной темным пятном, протягивая ко мне свои крючковатые руки с огромными растопыренными пальцами. Трон смотрел на меня своими расширенными зрачками, говоря: «Посиди на мне, Хамарин, отдохни», – и шептал в такт шевелящимся рукам что-то типа «ши-ши-ши»…