Георгий Северский - Под чужим знаменем

«Ну, это уже фантазии, – подумал Ковалевский. – Знаю я, какие из наших офицеров и интеллигентов конспираторы. Проболтаются на первом углу. Не большевикам чета. Те – опытные, тюрьмой выученные».

Ковалевский своим обостренным чутьем фронтового генерала понимал, что идти на соединение с Колчаком было бы более разумным решением, чем наступление клином на далекую Москву. Веяло авантюрой… Но чем черт не шутит? Если красные начнут в панике бежать и распадаться, а это было вполне возможно, то он, Ковалевский, первым въедет в Кремль. Движение же на восток, к Колчаку, не сулило таких заманчивых перспектив.

И он был искренним, когда в завершение разговора сказал то, чего так ожидал от него, так добивался Деникин:

– Постараюсь оправдать доверие, мне оказанное, ваше превосходительство.

Никто из них не догадывался тогда, что эта беседа была первым шажком на пути к трагедии белого воинства.

Два дня спустя Ковалевский добрался наконец из Екатеринодара в Харцизск и из одного вагона переселился в другой – в штабной салон-вагон. Эти два дня он пил и предавался радужным мечтам. С раздражением подумал он о том, что полжизни провел в вагонной скученности: диван, кресла, письменный стол и еще стол с ворохом карт занимали почти все пространство.

Штабной поезд стоял в тупике. Изредка тяжело вздыхал паровоз – приказано было держать его под парами. С часу на час здесь ждали добрых вестей от генерала Белобородова, дивизия которого неделю назад двинулась из-под Луганска на Бахмут. Однако наступление развивалось совсем не так, как первоначально предполагал командующий, и оттого он нервничал. Унылые станционные постройки Харцизска, затянутые завесой знойной пыли, навевали тоску.

Владимир Зенонович Ковалевский был военным до мозга костей, более того, он принадлежал к потомственным военным. Предки его по мужской линии воевали под Нарвой и Полтавой, у стен Кунесдорфа и Кольберга, форсировали Ларгу и Кагул, брали штурмом Измаил и Сен-Готардский перевал, бились на Бородинском поле и на бастионах Севастополя, гибли, обороняя Порт-Артур. В семье Ковалевского не было своего летописца, иначе историю русской армии он мог бы изучать не по трудам ученых, а прослеживая судьбы своих дедов и прадедов.

Ратному делу Ковалевский был предан всей душой, гордился своей прославленной родословной и уже в кадетском корпусе стремился изучить досконально военные науки – вот почему он вполне заслуженно считался в среде офицерства авторитетом, хотя ничего не понимал в политике, и, общаясь с солдатами, христосуясь с ними и даже выпивая по чарке, был бесконечно далек от них и не разбирался в их настроениях.

Значения происходящих в России после февраля событий Ковалевский тоже не понимал, лишь смотрел с ужасом, как отразились эти события на сражающейся на германском фронте армии. Весь ее огромный организм, хоть и имевший неполадки, но все же действующий и повинующийся, вдруг стал на глазах разваливаться.

Уставшая армия рвалась домой. Толпы дезертиров. Митинги. Солдатские комитеты. Он жил тогда с ощущением неотвратимой катастрофы, ибо то, на что он потратил всю свою жизнь, становилось бесцельным, ненужным. Временное правительство по сути отменило дисциплину, заменив единоначалие комитетским голосованием. Офицеры оказались не у дел.

Потом, после октября семнадцатого года, когда открылась возможность снова действовать, он сделал выбор и до сих пор считал его правильным хотя бы потому, что этот выбор являлся, по мнению Ковалевского, единственным, ради чего стоило еще жить и бороться, а в минуты, когда охватывала тоска, разочарование, выручало русское лекарство – водочка.

Задрожали зеркальные стекла салон-вагона. Два паровоза, почти скрываясь в облаке пара, протащили мимо тяжелый воинский состав. С тормозных площадок с любопытством смотрели на окна часовые.

Расстегнув воротник мягкого кителя, Ковалевский сел за стол и начал просматривать бумаги. Чем больше он вчитывался в них, тем еще больше раздражался: в приемной опять напутали, подсунув командующему вместе с безусловно важными документами какую-то малозначимую чепуху. Сначала он с привычной тщательностью военного человека пытался вдумываться в ненужные письма и рапорты, но вскоре отбросил карандаш и позвонил.

Бесшумной тенью возник в салоне молодой подпоручик с адъютантскими аксельбантами. Светло-зеленого офицерского сукна китель ладно охватывал его фигуру. Поблескивали сапоги с модными острыми носками. Смешливое лицо было по-юношески свежим.

– Слушаю, ваше превосходительство!

– Что вы принесли мне, Микки? – спросил Ковалевский, с трудом сдерживая гнев. – Или полагаете, что дело командующего заниматься этим бумажным ворохом? – Он оттолкнул на край стола толстую папку с бумагами.

Покраснев от волнения, младший адъютант смотрел на своего генерала глазами столь преданными и не замутненными раздумьем, что Ковалевскому тут же расхотелось продолжать разнос: как настойчивость дрессировщика не превратит болонку в бульдога, так и начальственный гнев бессилен перед бестолковщиной младших адъютантов. За долгие годы своей военной жизни Ковалевский свыкся, что такие не в меру жизнерадостные, розовощекие адъютанты являются неотъемлемой частью любого штаба, как мебель… «И прозвища у них всегда какие-то уменьшительные, – подумал Ковалевский, глядя на младшего адъютанта. – Микки… – И повторил про себя еще раз: – Микки!.. Черт знает что!»

И произнес вслух уже не грозно, а скорее ворчливо:

– Потрудитесь унести эти бумаги. Передайте их в штаб…

Еще четыре дня назад Ковалевский меньше всего задумывался о значимости хорошего адъютанта в своей работе. Он был доволен исполнительностью неназойливого и умелого капитана Ростовцева. Но достаточно было этому винтику выпасть из отлаженного штабного механизма, как отсутствие его нарушило весь ход работы командующего.

Несколько дней назад Ростовцев и приезжавший в штаб полковник Львов выехали за тридцать верст в полк. С тех пор о них не было никаких известий.

Если отсутствие адъютанта причиняло Ковалевскому ряд видимых неудобств, то исчезновение полковника Львова тревожило его совсем по иной причине. Ковалевский прикрыл глаза, и тут же встал перед ним юноша с тонкими чертами худощавого лица – надежный товарищ по юнкерскому училищу Михаил Львов… Служебные дороги у них разошлись, жизнь, правда, сталкивала их иногда в своей круговерти, но тут же разбрасывала опять – до новой встречи. Но независимо от этого они считали себя друзьями и чем дальше, тем охотнее встречались: наверное, это воспоминания о юношеских днях – пусть наивные, но обязательно дорогие – тянули их друг к другу. Но так было до тех пор, пока в восемнадцатом они не встретились в одной армии. Постоянная близость притупила радость встреч. В суматохе Ковалевский все реже и реже думал о нем… И вот теперь, когда угроза потери товарища своей юности нависла со всей неотвратимостью, он понял, как необходима была ему эта светлая дружба. Вдруг вспомнил, что никогда не задумывался о причинах, из-за которых отстал от него в чинах безусловно одаренный Львов, и с запоздалым возмущением увидел в том огромную несправедливость. Продолжая вспоминать о Львове, он, с великодушием истинно сильного человека, наделял друга теми многочисленными достоинствами, какими тот, быть может, никогда и не обладал…