Георгий Северский - Под чужим знаменем

Нерешительное покашливание у двери прервало раздумья Ковалевского. Он поднял глаза и увидел младшего адъютанта. Забыл отпустить?..

– Идите, Микки! И вот что…

Стук в дверь прервал его.

– Разрешите, ваше превосходительство? – В салон, твердо ступая, вошел подтянутый, выше среднего роста, с коротко подстриженной острой бородкой на желтоватом лице полковник Щукин.

– А я, представьте, только хотел просить вас. Проходите, садитесь, Николай Григорьевич. – Ковалевский показал на кресло возле стола.

Неслышно притворив за собой дверь, исчез Микки. Проводив его взглядом, Щукин неторопливо уселся на предложенное ему место.

– Что-нибудь узнали? – нетерпеливо спросил Ковалевский.

Щукин понял командующего.

– К сожалению, Владимир Зенонович, ничего нового сообщить не могу. Последний раз полковника Львова и капитана Ростовцева видели возле Зареченских хуторов. А после этого… – Щукин развел руками.

В жесте полковника Ковалевскому почудилось безразличие к судьбе пропавших без вести, и он в сердцах сказал:

– Странное происшествие! О каком порядке вообще можем мы говорить, если в ближайших наших тылах люди теряются как иголка в стоге сена?!

– Ничего странного, Владимир Зенонович, – с прежней невозмутимостью ответил Щукин. – Вашего адъютанта и полковника Львова предупреждали, что нельзя ехать к линии фронта в сопровождении всего лишь двух ординарцев.

Ковалевский сидел за столом, сгорбившись, утомленный, по-видимому, не только жарой, но и этим разговором.

– Что же все-таки случилось? – спросил он, не адресуя уже свой вопрос Щукину, а будто сам пытаясь разобраться в непонятном происшествии.

Ковалевский думал, что Щукин промолчит, но полковник ответил:

– Предполагаю, что на них наткнулся вражеский кавалерийский разъезд и они либо погибли, либо захвачены в плен красными. – В глубине души Ковалевский и сам так думал, но верить этому не хотелось. А Щукин, словно бы догадываясь, о чем думает командующий, добавил: – Я поднял на ноги всех, кого только можно было поднять. Поиски продолжаются, Владимир Зенонович.

Николай Григорьевич Щукин возглавлял в штабе Добровольческой армии разведку и контрразведку. До этого он служил в петербургской контрразведке, с начала мировой войны занимался расследованием ряда дел по выявлению германской агентуры.

Летом 1916 года, перед Брусиловским прорывом, Щукин был откомандирован со специальным заданием на Юго-Западный фронт, где и познакомился с генералом Ковалевским…

Осенью восемнадцатого Ковалевский формировал штаб Добровольческой армии и вспомнил о деловых качествах полковника Щукина.

Щукин не обманул надежд командующего: человек трезвых взглядов, умелый, энергичный, он повел порученный ему отдел уверенно и четко. Более того, в короткий срок он стал правой рукой Ковалевского, который советовался с ним по всем важным для армии вопросам.

За окнами салон-вагона грянула солдатская песня. Тщательно отбивая шаг, мимо вагона промаршировала полурота, донеслись слова старой походной песни: «Соловей, соловей, пташечка! Канареечка жалобно поет…»

– Да-с… – протянул Ковалевский. – Вот именно, жалобно! – Он посмотрел на Щукина: – Вы что-то хотели сказать, Николай Григорьевич?

– Я получил чрезвычайно любопытную информацию, Владимир Зенонович. – Щукин со значением добавил: – Из Киева, от Николая Николаевича.

Ковалевский оживился. Откинувшись на спинку кресла, с любопытством смотрел, как Щукин достает из папки листы папиросной бумаги.

– Это – копии мобилизационных планов Киевского военного округа… самые последние данные о численности Восьмой и Тринадцатой армий красных и технической оснащенности… а это сведения о возможных направлениях контрударов этих армий в полосе наступления наших войск, – начал докладывать Щукин.

И Ковалевский сразу же понял, какие соблазнительные возможности открывают эти донесения перед его армией. Упредительные удары по противнику там, где он их не ждет, если… Если только сведения правдоподобны!

– За достоверность информации я ручаюсь, – понял мысли командующего Щукин. – Николая Николаевича я знаю лично. И давно. Человек сильный и неподкупный. И работает он на нас по велению сердца.

– Он что же, входит в состав Киевского центра?

– Ни в коем случае, Владимир Зенонович! Ему категорически запрещено устанавливать связь с Киевским центром, чтобы не подвергать себя излишнему риску. Да и пост у красных он занимает такой, что все время на виду. Ну а в прошлом… – Щукин остро посмотрел на командующего. – Служил в лейб-гвардии его императорского величества. Кавалер орденов Александра Невского и Георгия третьей и четвертой степеней…

– Не скрою, даже такая короткая аттестация внушает уважение, – с удовлетворением произнес Ковалевский.

В салон вошел Микки.

– Ваше превосходительство, извините! Вас к прямому проводу. Есть сведения от начальника тыла марковской дивизии капитана Ерохина: по всей видимости, полковник Львов и капитан Ростовцев попали в руки банды батьки Ангела.

– Что-о?

Ковалевский резко поднялся из-за стола. Тотчас поднялся и Щукин. Они оба знали: белые офицеры, попав к батьке Ангелу, Долго не живут. Батька Ангел был чрезвычайно изобретателен, выдумывая все новые способы мучительных казней для «беляков».

Штаб батьки Ангела располагался верстах в тридцати от железной дороги, в небольшом степном хуторке с ветряной мельницей на окраине. В этот хуторок и пригнали пленных – Кольцова, ротмистра Волина, поручика Дудицкого и двух командиров Красной Армии. Возле кирпичного амбара их остановили. Мирон, не слезая с тяжело нагруженного узлами и чемоданами коня, ногой постучал в массивную, обитую кованым железом дверь.

Прогремели засовы, и в проеме встал сонный, с соломинами в волосах, верзила с обрезом в руке.

– Что, Семен, тех, что под Зареченскими хуторами взяли, еще не порешили? – спросил Мирон.

– Жужжат пчелки! – ухмыльнулся Семен.

– Жратву только на них переводим. – Мирон обернулся, указал глазами на пленных: – Давай и этих до гурту. Батько велел.

– Ага. – Верзила полез в карман за ключами. Чуть не зацепившись плечом за косяк, вошел в амбар, оттуда позвал Мирона: – Иди, подмогнешь ляду поднять!

Мирон нехотя слез с коня. Они вдвоем подняли тяжелую сырую ляду и велели пленным по одному спускаться в подвал.

– Фонарь бы хоть зажгли, – пробормотал поручик Дудицкий, нащупывая ногами ступени. – Не видно ничего.

– Поговори, поговори, – лениво отозвался Мирон. – Я тебе в глаз засвечу – враз все увидишь.

– Мерзавцы! Хамы! – громко возмутился спускавшийся следом за Дудицким Кольцов.