Богдан Сушинский - Золото Роммеля

Шмидт действительно не мог понять, как произошло, что командиром отряда «африканских конквистадоров» Роммель назначил именно его. Кажется, это случилось на следующий же день после того, как Лису Пустыни был присвоен чин фельдмаршала. Во всяком случае, сразу же после отлета из Тобрука фельдмаршала Кессельринга, «короновавшего» Роммеля фельдмаршальским жезлом.

– Послушай, Шмидт, – на «ты» Роммель обращался к нему еще с тех пор, когда барон служил в его бронетанковой дивизии-«призраке» и прославился во время прорыва французских укреплений в районе Камбре, у северо-западных отрогов Арденн. Они рвались тогда к Английскому каналу, и генерал Роммель старался замечать и награждать каждого офицера, который проявлял хоть какую-то долю храбрости и находчивости, постепенно превращая свои части, а вскоре и всю дивизию в «легион храбрецов». – Как оказалось, мы с нашими победами, никому в этих песках не нужны.

– Не может такого быть, господин фельдмаршал. Мы ведь сражаемся здесь по воле фюрера и по приказу командования.

– Относительно «воли фюрера» высказываться не решусь, а вот что касается верховного главнокомандования, то ему на нас попросту наплевать.

До этого Шмидту приходилось видеть Эрвина Роммеля в самых невероятных ситуациях. В сражении под Бенгази генерал едва не погиб от разорвавшегося в нескольких метрах от него снаряда, посланного из подбитого английского танка, экипаж которого, как предполагали, то ли погиб, то ли оставил горящую машину. Именно после этого случая, когда оказавшийся рядом командир батальона капитан фон Шмидт помог Роммелю выбраться из песчаной могилы, генерал узнал его, вспомнил и сделал своим порученцем.

Впрочем, на этом их совместные приключения не завершились. Под Бир-Хакеймом оба они чуть не задохнулись от жары и безводия в заблудившемся в пустыне бронетранспортере. Ночь, которую они провели у подножия дюны, в этом железном гробу, сама по себе показалась фон Шмидту ужасной. А под утро, придя в себя, они обнаружили, что находятся буквально в километре от разбивавшей свой лагерь колонны англичан, которые и не заметили-то их благодаря барханам [4] Здесь интерпретируются реальные факты из фронтовой биографии Роммеля. – Прим. авт. .

Шмидт до сих пор уверен, что спаслись они тем утром только чудом: двигатель бронетранспортера, который с вечера, казалось, заглох навсегда, утром неожиданно завелся, повергнув в изумление даже своего водителя.

Видел он Роммеля и под Тобруком, когда все, что могло лязгать гусеницами и двигать колесами, оказалось без горючего. Да к тому же генштабисты Кессельринга отобрали у них единственный по-настоящему боеспособный авиаполк прикрытия, который понадобился где-то в районе Греции…

…То есть они достаточно много пережили вместе, и барону было с чем сравнивать. Вот почему теперь фон Шмидт с полным правом мог сказать себе, что никогда еще Роммель не выглядел столь озлобленным на всех вокруг, и самого себя в том числе, как в эти минуты.

– Война так не делается, барон! Нас бросили сюда на растерзание шакалам. Армия – только тогда армия, когда она знает, что от нее требуют побед. Да-да, только побед, даже если с военной точки зрения эти победы невозможны.

– Причем чаще всего – когда они в самом деле невозможны, – въедливо обронил фон Шмидт.

– От нас же требуют, чтобы мы всего лишь имитировали сражения. И это – с противником, для которого Северная Африка сейчас главный фронт.

Фон Шмидт не мог не согласиться, что Роммель прав. Однако понимал, что у берлинского командования не было ни тыловых резервов, ни свободных частей, которые оно могло снять с русского фронта. Причем в таких количествах, которые позволили бы Лису Пустыни преломить ход событий в Африке. Но, вместо того чтобы с солдатской прямотой напомнить об этом Роммелю, он с той же прямотой, смахивающей на проявление идиотизма, поинтересовался:

– Чем я способен помочь вам, господин фельдмаршал? Что мне приказано будет предпринять?

Однако Роммель уже не слушал его. Он подошел к окну, из которого веяло не прохладой, а жаром Ливийской пустыни, и придирчиво осмотрел небольшой участок опустевшего аэродрома, чуть в сторонке от которого пролегала расплавленная лента приморского шоссе. В эти минуты фельдмаршал не хотел выслушивать мнение кого бы то ни было, поскольку слушать желал только самого себя.

– Я возмущен действиями генштаба. Эти штабные изверги отняли и продолжают отнимать у нас последние резервы. Они лишили нас прикрытия с воздуха, к тому же постоянно отказывают в каких-либо подкреплениях, бросая свежие дивизии не туда, где Германию ждет военный триумф, а туда, где никакие подкрепления уже не спасут ее воинского престижа.

– Так доложите об этом фюреру, – не удержался барон, советуя командующему то единственное, что только имело смысл советовать ему, стоя посреди жестокой, безучастной Ливийской пустыни.

– Они отняли у нас все, что могли, – по существу, никак не отреагировал фельдмаршал на мудрый совет офицера. – Они предали нас и бросили в пустыне на произвол судьбы, на истребление. Причем я говорю все это, барон, имея в виду не происки предателей, а действия своего верховного командования, которому все еще по-прежнему верю.

– Командование – это всего лишь великосветское тыловое дерь-рьмо, – только и мог пробормотать фон Шмидт, исключительно из чувства солидарности с фельдмаршалом. – И мой вам совет: изложите все это фюреру. Письменно. В личном послании. Причем сделайте это немедленно.

– Своими рапортами я ничего не добьюсь.

– Как минимум, добьетесь вызова в ставку фюрера, где во время личной встречи попытаетесь убедить его в своей правоте.

– Максимум, чего я добьюсь – это гнева всего командования и репутации доносителя, – угрюмо заключил фельдмаршал, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему бессмыслен.

Звездная ночь Сардинии окончательно усмирила остатки шторма, и на море снизошла насыщенная свежестью южная благодать.

Фон Шмидт понимал, что вслед за ней, утром, над караваном появятся звенья английских или американских штурмовиков, тем не менее воспрянул духом. И даже позволил себе отчитать совершенно измотанного штормом ефрейтора-эсэсовца, поднявшегося откуда-то из чрева линкора, словно из склепа, и теперь устроившегося на каком-то ящике у подножия мачты.

– Я всего лишь второй раз в жизни плыву на корабле, – оправдывался штурмманн (ефрейтор) СС, мучительно сдерживаясь, чтобы не вырвать прямо в присутствии оберштурмбаннфюрера. – К тому же предупреждал командование, что мое предыдущее плаванье проходило очень тяжело.

– И что изрек по этому поводу твой командир?