Богдан Сушинский - Золото Роммеля

– Заверил, что для утопленника я вполне сгожусь.

Барон придирчиво осмотрел штурмманна с ног до головы, будто и в самом деле пытался определить степень его готовности перевоплотиться в утопленника…

– Вот это оно и есть, настоящее тыловое дерь-рьмо, – благодушно проворчал он, явно имея в виду не столько командира СС-ефрейтора и его послештормовые экзальтации, сколько усеянное звездами небо, убаюкивающую черноту моря, корабль и все прочее, что составляло понятие «этот мир». И никто в «этом мире» не смог бы истолковать, какой именно смысл пытался вложить сейчас в это далеко не аристократическое словцо барон фон Шмидт. – Человек – дерь-рьмо, море – дерь-рьмо, все вокруг – окопное или тыловое, но… дерь-рьмо!

Спросив на всякий случай фамилию ефрейтора, оберштурмбаннфюрер записал ее в блокнотик и отправился к себе в каюту. Он с удовольствием прилег бы там, если бы не присутствие подполковника Крона. Барон не то чтобы невзлюбил этого человека – для него невыносимым было ощущение самой близости вермахтовца. Полное невосприятие этого неврастеника, по-шутовски подергивавшего при разговоре правым плечом, давало знать о себе уже с расстояния в десять шагов.

– Кажется, все улеглось? – устало спросил тем временем подполковник.

Едва линкор отошел от пирса, как он забрался в свою «усыпальницу» и лишь изредка поднимался на палубу, чтобы хоть немного отдышаться. Шторм воздействовал на него так же губительно, как и само его, Крона, присутствие – на оберштурмбаннфюрера.

– Вы все проспали, подполковник. Мы уже давно лежим на дне.

– Несколько раз мною овладевало именно такое ощущение. Причем с каждым часом он становится все более реалистичным.

– Не наблюдаю истинно германского духа, подполковник. Море, корабль, контейнеры… – все это дерь-рьмо. Истинно германский дух – вот то единственное, что стоит внимания и уважения.

Крон тяжело вздохнул и нервно поерзал в своем лежбище.

– Как только высадимся в Генуе, следует затребовать подкрепления.

– Зачем? Нас и так слишком много. Слишком… много. Кстати, не изволите ли продиктовать мне список ваших солдат? Кажется, вы утверждали, господин Крон, что знаете их и помните поименно.

– С этим можно было бы подождать и до утра, – простонал подполковник, словно от зубной боли.

– Предпочел бы сейчас и немедленно, – приказным тоном объявил оберштурмбаннфюрер.

– Делать вам нечего, – проворчал Крон. Тем не менее тут же начал называть фамилии.

Переписав их в свой блокнотик, оберштурмбаннфюрер быстро перенес туда и список эсэсовцев. Обнаружив, что забыл фамилию оставшегося на палубе ефрейтора, фон Шмидт вдруг открыл для себя, что очень скоро ему понадобится знать не только имена всех принимавших участие в доставке сокровищ в Европу, но и все, что только можно, – о самих этих людях. И твердо решил, что утром потребует от командора предоставить списки экипажей всех четырех кораблей.

– Простите мое любопытство, подполковник, но в офицерском клубе в Тунисе вас именовали «дантистом». Довоенная профессия?

– Какая еще профессия? – неохотно отмахнулся Крон.

– Не родственник ли вы того самого Крона, который стал творцом знамени Третьего рейха? [5] Речь идет о Фридрихе Кроне, зубном враче по профессии, который в мае 1920 года предложил фюреру идею нацистского флага (красное полотнище со свастикой).

– Именно потому, что этот «краснознаменщик» был дантистом, меня тоже принимают за его коллегу.

– Флаг рейха – из рук дантиста! – брезгливо процедил барон. – Вот оно – великосветское дерь-рьмо! Кстати, у вас, подполковник, нет желания повернуть «Барбароссу» к берегам Сардинии и спрятать наши контейнеры где-нибудь в прибрежной отмели?

– Не дают покоя лавры предводителя пиратов Генри Моргана? – съязвил Крон. – Что вы предлагаете: захватить корабль? Оставить службу рейху и обречь себя на пиратскую судьбу?

– А почему бы и не рискнуть? Мы захватываем корабль. Меняем курс. Высаживаемся на пустынном берегу Сардинии, прячем золото, а сами скрываемся в горных районах острова. До тех времен, когда можно будет воспользоваться своими сокровищами.

– У меня есть только одно желание: в точности выполнить приказ фельдмаршала Роммеля. И я не желаю вести на эту тему никаких других разговоров.

– Сокровища фельдмаршала – все то же великосветское дерь-рьмо! – примирительно согласился фон Шмидт и, прихватив из своих собственных «сокровищ» бутылку французского вина, отправился в кают-компанию, бросив уже с проема двери: – Все, что только что было молвлено мною, следует воспринимать в качестве проверки на лояльность.

Блеск золота, конечно же, возбуждал его. Но еще больше возбуждало и тревожило предчувствие того, что он может уйти на дно вместе со всеми африканскими сокровищами. Уйти на дно самому – с этим он еще мог смириться. Но лечь на ил вместе со сказочными богатствами – казалось адской несправедливостью.

А тем временем тревога нарастала. Шмидт не мог простить Гиммлеру его легкомыслия. В свое время он предложил рейхсфюреру СС не рисковать. К чему морской караван? Троих солдат вполне достаточно, чтобы упрятать сокровища в укромном местечке африканского мыса Эт-Тиба, от которого до итальянской Сицилии рукой подать. Причем упрятать так, чтобы следы сокровищ потерял даже Роммель. Вот именно, даже Роммель. Хотя фон Шмидту порой казалось, что сам фельдмаршал совершенно безразличен к судьбе своих сокровищ. Как, впрочем, и к самим сокровищам.

Лис Пустыни явно относился к тем, кого следовало считать романтиком войны. Правда, в данном случае это нужно было причислять скорее к недостаткам, нежели к достоинствам, поскольку лучше уж фельдмаршал был бы «романтиком сокровищ». По крайней мере, тогда он серьезнее относился бы к той опасной операции, которую поручил ему, Шмидту. А главное, тогда с фельдмаршалом можно было бы по-деловому обсудить их дальнейшее сотрудничество. Пока же оберштурмбаннфюрер чувствовал себя цепным псом, приставленным охранять чужие сокровища. Однако все его естество восставало против столь жалкой роли. А тут еще этот тупица Гиммлер…

На подъезде к порту, в районе Хальк-Эль-Уэда, он, фон Шмидт, со своими эсэсовцами мог увести грузовик в район мыса и припрятать часть сокровищ в отрогах Тунисского хребта. Но Гиммлер упорно настаивал на том, чтобы тащиться с сокровищами через все Средиземное море, затем пробиваться к Альпам, дабы в конечном итоге припрятать их в районе ставки фюрера «Бергхоф».

Барон даже не счел необходимым вникать в детали этого плана, настолько он показался ему легкомысленным. Он прекрасно понимал: пока этот поход завершится, об операции «Бристольская дева» будет знать половина Германии. Неужели рейхсфюрер не способен был осознать этого? И вообще, кто так относится к сохранению сокровищ?!