Эркман-Шатриан - Рекрут Великой армии (сборник)

– Теперь уже все кончено!

Сержант взглянул на меня и спросил:

– Что с тобой?

– Пуля в плече.

– Лучше в плече, чем в ногах, – отвечал он и затем более мягким голосом добавил: – Не бойся, ты еще повидаешь родину.

Я подумал, что ему жаль моей молодости, и он хочет меня утешить.

Сержант ничего больше не сказал. Время от времени он с усилием поворачивал голову, чтобы взглянуть, подходят ли наши колонны. Он выбранился несколько раз и упал навзничь.

– Моя песенка спета, – пробормотал он. – Но зато и этому долговязому негодяю тоже досталось.

Он с ненавистью поглядел на валявшегося неподалеку прусского гренадера. У того в животе торчал штык.

Неприятель занял все дома, все сады, все улицы. Я чувствовал холод во всем теле. Я упал ничком, но пушечная пальба скоро пробудила меня. Изо всех окон тоже стреляли. С холма, занятого французами, раздавалась еще более убийственная канонада. На улице деревни русские и пруссаки стояли густой толпой. Я видел, как беспрерывно заряжались пушки, как артиллеристы прицеливались и стреляли.

Вдруг из долины донесся гул голосов. Я различал крики: «Да здравствует император!» Минут через двадцать пруссаки и русские начали отступать. Крики французов слышались все ближе. Ядро ударилось в одну из прусских пушек и сломало колесо. Пушка свалилась на бок. Двое артиллеристов были ранены, двое убиты. Я почувствовал, что кто-то взял меня за плечо. Я обернулся – полумертвый сержант глядел на меня с лукавым видом и смеялся. Крыша нашего овина провисла, стена погнулась, но мы не обращали на это внимания. Мы смотрели лишь на поражение врагов и слышали только один крик, который был все ближе и ближе:

– Да здравствует император!

Вдруг сержант, совсем бледный, прошептал:

– Вот он!

Он приподнялся на колене, уперся одной рукой в землю, поднял другую и громким голосом крикнул:

– Да здравствует император!

Затем он упал лицом вниз и больше уже не пошевелился.

Я тоже потянулся вперед и увидел Наполеона. Шляпа была низко надвинута на его большую голову, серый сюртук расстегнут, широкая красная лента пересекала его белый жилет. Он был спокоен и холоден. Сверканье штыков так и озаряло его фигуру.

Все преклонялись перед ним. Прусские артиллеристы бросили орудия и скрылись.

Вот все то, что я запомнил из этой битвы. Все остальное прошло словно мимо меня. Среди всех этих трупов я сам был точно мертвый.

Я проснулся ночью среди гробовой тишины. Тучи плыли по небу. Луна выглядывала из-за облаков, освещая покинутую деревню, опрокинутые пушки, горы трупов; раньше она точно так же освещала бегущую воду, растущую траву и падающие осенние листья.

У меня не было сил двигаться. Я очень страдал. Я мог шевелить лишь правой рукой. Мне, однако, удалось опереться на локоть, и я увидел, что вся улица завалена горой трупов. Под лунным светом мертвецы были бледны, как снег. У одних рот и глаза были широко раскрыты. Другие лежали лицом вниз, с ранцем и патронташем на спине, вцепившись руками в ружье. Я с испугом посмотрел на это зрелище. У меня зуб на зуб не попадал.

Я хотел позвать на помощь, но мой голос прозвучал, как крик плачущего ребенка. Меня охватило отчаяние. Однако мой слабый стон пробудил тишину и тут и там встретил отзвук – тут и там раздались такие же вопли. Все раненые подумали, что к ним идут на помощь, и все, кто только был в силах, начали кричать и звать к себе. Несколько мгновений крики не стихали. Затем все опять смолкло. Я слышал только храпение лошади, находившейся около меня. Она хотела встать; я видел, как она подняла голову, но затем снова упала.

От усилия, которое я сделал, моя рана опять раскрылась. Я почувствовал, как кровь бежит по моей руке. Я закрыл глаза, думая, что умираю.

И тогда, словно сон, передо мной прошли воспоминания всего давно пережитого. Я вспомнил свою деревню; мою милую маму, которая качала меня на руках и убаюкивала песней, мою маленькую комнатку, старую кровать, нашу собаку, которая играла со мной и валила меня на землю, отца, который приходил вечером веселый, с топором на плече, брал меня на руки и целовал.

Слезы бежали по щекам, грудь дрожала. Я рыдал долго.

Потом мне вспомнилась Катрин, тетя Гредель, добряк дядюшка Гульден. Это было ужасно! Передо мной точно разыгрывался спектакль. Я видел, как удивились и испугались они, узнав о большом сражении. Тетя Гредель каждый день бегала на почту, a Катрин молилась дома. Дядюшка Гульден, сидя один в своей комнате, читал, что третий корпус пострадал более других. Старик проводил рукой по лбу и очень поздно принимался за работу.

Душой я был с ними. Я был с тетей Гредель, когда она ходила на почту, с Катрин, которая тосковала дома.

Я видел, как однажды утром почтальон Редиг, в своей синей блузе и с кожаной сумкой, приходит к дому тети Гредель. Вот он открыл дверь в зал и протянул тете большой пакет. Катрин стоит позади тети, бледная, как смерть. Пришло официальное сообщение о моей смерти. Я слышу раздирающее душу рыдание Катрин, упавшей на пол. Тетя Гредель, с растрепанными седыми волосами, кричит, что на свете нет справедливости, что честным людям лучше вовсе не рождаться, потому что Бог покинул их! Дядюшка Гульден приходит утешать тетю и Катрин, но, войдя в комнату, сам начинает рыдать. Все плачут в невыразимом отчаянии и кричат:

– Бедный Жозеф! Бедный Жозеф!

Эти картины разрывали мое сердце.

Мне пришла мысль, что тридцать-сорок тысяч семей во Франции, России и Австрии получат ту же самую печальную новость. Эта новость будет еще более ужасной, потому что у большинства валяющихся сейчас на поле битвы живы отец и мать… Мне казалось, я слышу этот горестный вопль человеческого рода!

К утру прошел дождь. В затихшей деревне стали слышаться кое-какие звуки. Животные, напуганные битвой, стали выходить на свет божий. На соседнем дворе блеяла овца. Прибежала собака и, поджав хвост, стала обнюхивать трупы. Лошадь, завидев ее, начала как-то странно храпеть – может быть, она приняла ее за волка. Собака убежала.

Я помню все эти мелочи, потому что перед смертью начинаешь замечать все. Особенно запомнилась мне та минута, когда я вдруг услышал вдали голоса. Если проживу сто лет, я и то не забуду этого мгновения. Боже, как я старался приподняться, как прислушивался, как кричал: «помогите!..»

Тогда было еще довольно темно. Вдали через поля двигался какой-то огонек. Он шел то туда, то сюда; вокруг виднелись чьи-то темные тени. Очевидно, не я один видел этот огонь: со всех концов поля послышались слабые стоны и жалобные призывы о помощи. Казалось, это малые дети зовут свою маму.

Мне так хотелось жить, что я следил за этим огоньком, точно утопающий за берегом. Я цеплялся, чтобы приподняться, мое сердце трепетало надеждой. Я хотел кричать, но с губ не срывалось ни звука. Шелест дождя по крышам и деревьям покрыл все. Но я все-таки повторял: