Александр Амфитеатров - Марья Лусьева за границей

– Ну, я так не привык… Что за общество трезвости в четвертом часу ночи! Вина-то спросить можно ли?

– Где же в Италии нельзя спросить вина? Полагаю, даже в соборе Петра в Риме, если закажете – и то никого не удивите.

– Так велите, Иван Терентьевич. Что же время терять? Ночь коротка.

– Неизбежное кьянти, что ли?

– Да неужели у них нет чего-нибудь серьезнее? Удивительный народ! Вино родится в каждой деревушке, а пить нечего. Либо ординерчики, либо – «шампань! шампань!» Три тысячи лет вино делают, а порядочные марки выдерживать так и не научились.

Посоветовались с камерьером, – тот подал им запыленную серую бутылку старого пламенного бароло. Густая кровь пьемонтского винограда, как водится, отдавала сургучом и еще какою-то совершенно непредвиденною дрянью, но язык чувствовал безукоризненную чистоту невкусного и даже как бы слегка вонючего вина, и кровь от него загоралась и весело бежала по жилам, и сердце играло быстрым, радостным ритмом.

Иван Терентьевич с узенькими блестящими глазками бросал умиленные взоры на пестро разряженных женщин, во множестве сидевших за столиками, преимущественно, подоконной линии, – группами: кто играя в кости и карты, кто за кофе и шоколадом – и восклицал восторженно:

– Девья-то! девья-то! Миллион двести тысяч! Господи ты Боже мой! И – какие все нарядные да видные, Бог с ними…

А вы еще ругаете итальянок, будто – только слава, что хороши, а на самом деле – красивой и породистой днем с огнем не сыщешь!

– Согласитесь, однако, что мы нашли этих красавиц как раз именно не днем, а только ночью.

– Просто обидно, что поутру надо уезжать! В каждую подряд влюбиться готов. Разве остаться денька на три? Матвей Ильич! А?

– Ну нет-с! Это – дудочки… Довольно в Вене куролесили. Берегите карман. У нас еще Монте-Карло впереди.

– Да что же? Чертова рулетка все равно слопает, сколько ни привезем… Лучше меньше, чем больше.

– Ну, я другого мнения.

– Уж не выиграть ли надеетесь? Шалости, батенька! Скорее рак свистнет… Знаете ли: черта ли мы будем дальше тянуть это коричневое пойло? Что-то душа простора просит. Закажем-ка два флакончика шампанского да пригласим которую-нибудь из этих душек, чтобы содействовала веселости и умягчению нравов…

– Поздно. Сейчас каждая мечтает уже не об ужине с вином, а – зацепить бы компаньона, который даст заработать…

– Ничего! Можно и на этот счет успокоить. Посулим бумажку в 50 лир, – каждая почтет за честь и благополучие.

– Пятьдесят лир! Эка вас разбирает! Москвич! А еще читает мне лекции о парижских «су-солях»… Там за двадцать франков садится к вам такое блондовое фру-фру, что – показать у нас в К. подобный туалет, так половина дам заболеет от зависти, а губернаторша удавится.

– То – Париж, а в провинции цена шику растет!.. Так как же, Матвей Ильич? Ангажируем что ли?

Матвей Ильич оседлал нос золотым пенсне, проверил пестрый ряд красавиц и пожал плечами.

– Не знаю, чем вы восхищаетесь, – брезгливо сказал он. – Вы, должно быть, больше меня вина этого сургучного выпили. Головки есть красивые, согласен, да… глаза, волосы… в чертах статуйное что-то, правда… Но зато…

– Матроны, Матвей Ильич! – лепетал Иван Терентьевич, блаженно жмуря глаза, – смею вас уверить: настоящие римские матроны!

Матвей Ильич усмехнулся.

– То-то и нехорошо, что, пожалуй, вы правы: уж даже слишком матроны. Ни одной молоденькой. Все – держаный товар, лет за двадцать за пять, а то и ближе к тридцати. Намазаны густейте. И толстухи какие! Словно из гарема персидского шаха сбежали…

– Ватою, поди, сплошь обложены: потрафляют на южный вкус.

– Фигуры, Бог их суди, ужасные. Хороши, нечего сказать, портнихи в Милане! Что ни женщина, то куцая талия и квадратная спина. Материи дорогие, а фасоны прошлогодние, и выбор цветов – с лубочной картинки… Героини не моего романа.

– Вот привередник! Слушайте: да что я – навек жениться что ли вам предлагаю? Просто – пусть посидит у стола и поврет нам ерунду свою какую-нибудь… Авось за час или за два, покуда заведению торговать осталось, не успеет она погубить навеки ваш тонкий эстетический вкус?

– Да на каком же языке, наконец, мы говорить-то с ними будем? – оппонировал Матвей Ильич. – Ведь, небось, они по-французски – ни бе, ни ме, ни кукареку?

Но Иван Терентьевич подмигнул непобедимо.

– У меня, батюшка, эсперанто.

– А вы думаете, они понимают эсперанто?

– Мое-то? Трактирно-международное? Где же его не понимают? Да загоните меня не то что в Милан, а хоть в Патагонию, – я и там не пропаду. Только бы встретил слугу из ресторана либо девицу легкого поведения, а затем обо всем превосходно сговориться и условиться сумеем, хотя сейчас, откровенно сказать вам, даже хорошо не помню, на каком языке в Патагонии говорят, и есть ли в ней особый язык.

– Вот дар! – засмеялся Матвей Ильич. Иван Терентьевич самодовольно продолжал.

– Я в этой своей специальности подобен поэту Бальмонту, который, когда осеняет его вдохновение, понимает все чужие языки так же свободно, как русский, хотя бы никогда их не изучал и даже ранее не слыхивал. Однако вы меня в сторону не отвлекайте, зубов не заговаривайте! Ну-с? Я намечаю для себя вон ту, рыжую, с голубым пером, которая вот уже полчаса все один бокал пива пьет… А вы?

– Погодите. Может быть, еще и не удобно, не принято этак-то к ним адресоваться, – напрямик, со свойственным вам, москвичам, нахрапом?

– Вона! За герцогинь, что ли, вы их принимаете?

– Я очень хорошо вижу, что все они сплошь – крашеные проститутки, но очень может быть, что у них тут принят какой-нибудь свой этикет промысла, о котором лучше заранее справиться?

– Ну вот! Если девицы сидят в три часа ночи в кафе без кавалеров и платят за консоммацию собственными деньгами, это свидетельствует, что рынок ужасно плох, и, значит, они будут рады нашему угощению, яко нисшествию доброго ангела с небеси.

– Однако обратите внимание: разве не странно, что вот вошли мы, сидим за бутылкою хорошего вина, тогда как на других столиках тянут грошовый лимонад либо просто воду из-под крана, оба отлично одеты, очевидно, иностранцы и люди с деньгами, – следовательно, казалось бы, прямая для этих голубушек добыча. А между тем из них ни одна до сих пор не то что не пристала к нам, но даже не посмотрела на нас пристально. В Петербурге, Варшаве, Берлине, Вене нас давно уже облепили бы, как мухи мед.

– Я вижу, – засмеялся Иван Терентьевич, – ваше мужское достоинство уязвлено и страдает, зачем приходится сделать первый шаг?

– Нет, не мужское достоинство страдает, а осторожность учит. Знаете, что город, то норов. У меня в Антверпене случай был, в кафе Вебер. Сидит тоже вот так-то некая Рубенсова мадонна – примет профессиональности несомненнейших – и так же, как вот эти две, с подругою в кости играет. Вижу: товар подходящий. Сажусь рядом, приподнимаю шляпу. Что же вы думали? В ответ – взгляд королевы этакой брабантской, – как кипятком меня обварила.