Алексей Леонтьев - Эволюция, движение, деятельность

Таким образом, основывающееся на концепции Кёлера генетическое противопоставление интеллектуальных процессов процессам коннекциональным является теоретическим nonsens’ом. Этот теоретический nonsens мы и находим в генетической схеме Бюлера, несмотря на то что к кёлеровским интерпретациям фактов поведения человекоподобных обезьян он пытается внести некоторые существенные поправки.

То, что с полной ясностью выступает в анализе теоретической стороны вопроса, легко показать и с чисто фактической его стороны.

При описании интеллектуального поведения обезьян Кёлером выдвигался на первый план факт внезапности появления правильного решения задачи; дальнейший же процесс переноса найденного решения в сходные условия рассматривался им, без всяких на то оснований, как факт производный, вытекающий из первого факта. Однако последующий анализ и, главное, дальнейшее развитие исследований, приводят нас к прямо противоположной мысли: как указывает уже Бюлер, сама возможность внезапного решения животным задачи есть не что иное, как результат переноса в условия данной экспериментальной ситуации соответственно модифицирующегося поведения, которое сформировалось в естественных условиях жизни обезьян. «Вряд ли нам покажется удивительным, что животное умеет целесообразно употреблять ветки, что оно их наклоняет, чтобы достать до висящего на конце плода, или обламывает их, дерется ими и т. п., так как все это объясняется инстинктом и дрессировкой. Во всяком случае, жителю на деревьях должна быть хорошо знакома связь ветки с плодом. Когда же животное сидит в помещении, за решеткой, где снаружи лежит плод без ветки, а внутри ветка без плода, то с психологической точки зрения главным фактором является то, что оно, так сказать, связывает их вместе в своем представлении, – все остальное понятно само собой. То же можно сказать и о ящике. Когда в лесу обезьяна замечает плод высоко на дереве, то совершенно естественно, что она высматривает тот ствол, по которому ей надо влезть, чтобы достать до плода; в помещении дерева нет, но в поле зрения есть ящик и ее психическая деятельность состоит в том, что она в своем представлении ставит ящик на соответствующее место» [163] .

С еще большей определенностью эта мысль выражена Бойтендейком. Сравнивая возможности интеллектуального поведения у низших приматов и у антропоидов, он обращает внимание на то, что различие в их поведении обнаруживается в разной степени, в зависимости от предлагаемой задачи. Так, например, Сим, мартышка (Cercopithecus callirichus), с которой экспериментировал сам Бойтендейк, решала трудную задачу развертывания цепи, образующей несколько оборотов вокруг вертикально укрепленной опоры (bound chain situation – по Йерксу), но не справлялась, как и резус Хобхауза, с решением отнюдь не более трудной для высших обезьян задачи привлечения плода при помощи палки [164] . Вывод Бойтендейка звучит несколько парадоксально: объяснение этого факта следует искать в различии веса животных. Дело в том, что в то время как низшие обезьяны, обладающие небольшим весом, обычно захватывают плод прямо рукой, большие и тяжелые антропоиды не могут достичь оконечностей ветвей, на которых располагаются плоды; они должны поэтому срывать ветви вместе с плодами. При этом легко может случиться и так, что срываемая ветка заденет соседний плод и заставит его упасть. Для антропоидов экспериментальная задача на доставание плода палкой воспроизводит, следовательно, то, что в естественных условиях для них создает случай [165] .

Итак, факт внезапности решения, которому не только сам Кёлер, но также и Бюлер (выдвинувший в связи с этим понятие «ага-переживания») придавал центральное значение все более, раскрывал себя в дальнейших исследованиях как факт вторичный, производный. Зато второй капитальный факт, описанный Кёлером, – факт воспроизведения ранее найденного решения в новой ситуации, – выступил, наоборот, на первый план. С этой точки зрения, интеллектуальное «открытие», т. е. первое решение экспериментальной проблемной ситуации, отличается от последующих модификаций его только тем, что оно есть результат гораздо более широкого и обычно скрытого от наблюдателя переноса поведения, сформировавшегося в прежнем опыте животного, – безразлично, индивидуальном или видовом – в новые условия, требующие весьма значительного его изменения и поэтому могущего произойти лишь при максимально благоприятном сочетании внешних и внутренних условий. Противопоставление интеллектуального поведения поведению, основанному на опыте и научении, таким образом, постепенно утратило свой первоначальный смысл.

Чем дальше шло развитие зоопсихологических исследований с позиций гештальтпсихологии, тем более утверждалась та мысль, что структурность поведения, наличие «реакции на отношения» может быть показана у нижестоящих животных ничуть не в меньшей степени, чем у человекоподобных обезьян и у человека. То же самое и с транспозицией; все различие заключается лишь в границах переноса и в степени возможной адаптации поведения при переходах к новым ситуациям.

С другой стороны, более пристальное рассмотрение фактов поведения низших млекопитающих, изученных бихевиористами, показывает, что и с этой стороны острота противопоставления навыков интеллекту все более сглаживалась. <���…>

Если, с одной стороны, генетически нисходящие исследования, начатые под влиянием работ Кёлера, во многом стерли границу между признаками стадии интеллекта и доинтеллектуального поведения, то с другой стороны, развитие «навыковых» исследований привело к тому же самому результату. В теоретической области это нашло свое выражение в постепенном смыкании позиций современного необихевиоризма (Тольман) с американской (Левин) гештальтпсихологией [166] .

В системе идей буржуазной зоопсихологии проблема развития психики оказалась неразрешимой. Появление теорий, то распространяющих понятие навыка на все ступени развития животного мира, то видящих проявление интеллекта уже у моллюсков (Верлен), не случайно. Не случайно и сомнение, возникающее даже у наиболее проницательных ученых, в том, возникают ли вообще в ходе развития истинно новые черты поведения или же все сводится только к изменению конкретных форм проявления одних и тех же немногих, изначально данных способностей животных – к изменению немногих функциональных мелодий, исполняемых в различных обстоятельствах на соответственно различных инструментах (Бойтендейк). Обветшалое представление о стереотипных инстинктах, безмерно расширившееся понятие навыка и, наконец, понятие интеллекта, до сих пор не нашедшее своего сколько-нибудь удовлетворительного определения, не укладываются ни в какую генетическую схему, способную охватить действительное соотношение конкретных зоопсихологических фактов. Поэтому естественно, что теория «трех ступеней» К. Бюлера оказывается в вопиющем противоречии с реальными данными. Это понимает и сам ее автор, вносящий в свое изложение целый ряд поправок; эти поправки, однако, только подчеркивают непоследовательность его теории.