Екатерина Мурашова - Должно ли детство быть счастливым?

— Мой дедушка! — вдруг вскричала мама Миши. — Он и сейчас жив и постоянно что-то такое говорит, и его постоянно заносит… Мы с мамой сейчас думаем: это от старости, но он ведь и раньше… просто он тогда работал, у него времени не было, и бабушка покойная умела его останавливать, переключать… Да! Я сейчас вижу, что Миша говорит очень похоже на деда, просто у него знаний и опыта меньше…

— На околонаучном языке это называется «умственная жвачка». И, возможно, у Миши сочетание обоих факторов: ваши педагогические ошибки (не учили интересоваться другими, приспосабливаться к ним) плюс его собственная наследственная склонность к резонерству — привело к такому тяжелому положению.

— А что же теперь делать?

— Учить. Так же, как учат читать и писать. По пунктам. С прописями и тренировками. Учим задавать вопросы другим людям о них самих. Учим внимательно выслушивать ответы, систематизировать услышанное и делать выводы. Учим пользоваться собранной информацией. (Мне интересен Леша. Спросить, что ему интересно. Спросил. Леша любит роботов, стало быть, нужно ему в них и предложить поиграть. Играть сначала строго по его правилам (это честно, потому что это я хочу с ним дружить, а не наоборот) и только потом предлагать свои или рассказывать интересные, с твоей точки зрения, сведения о роботах. Все время следить за реакцией: не скучно ли Леше? Если он хорошо отзывается на что-то конкретное — запомнить это.)

Поначалу это очень трудно, потому что поперек всего того, чем и как ребенок жил раньше. Но как только от мира начнет поступать положительная обратная связь, то есть с Мишей на изменившихся условиях кто-то из сверстников согласится общаться, у него сразу прибавится и сил, и желания учиться дальше.

— Ира любит котиков… — задумчиво сказал Миша из кресла. — Они у нее везде…

— Ну вот и начало, — улыбнулась я.

— Только вы знаете, я плакать буду, — деловито предупредила меня моя посетительница — женщина средних лет, некрасивая, но ухоженная. — В смысле, когда буду рассказывать… — она достала нераспечатанную пачку носовых платков.

— Да, конечно, пожалуйста, — светски откликнулась я.

Эмоции есть эмоции. Сама я никогда, за исключением последней трети первой беременности, плаксивой не была, но люди ведь разные. К тому же у нее вполне может быть реальное горе: сын или дочь с нарушениями развития, тяжелая или, не дай бог, смертельная болезнь ребенка, потеря…

— Мой сын Александр — мошенник.

— Случается и такое, — я старалась быть дипломатичной.

Может быть, это просто ярлык? Подросток где-то словчил, соврал насчет школы, подделал оценки, спер что-то, а семья сразу уже и припечатала? Но очевидно, что это не самое распространенное — кража денег, — ибо тогда она, конечно, ничтоже сумняшеся сказала бы: мой сын Александр — вор!

— Сколько лет Александру?

— Сейчас — девять. Но все началось в прошлом году.

О! Это уже становится интересным. Получается, что Сашенька как-то смошенничал уже во втором классе. Пришла же она ко мне только теперь — значит, оно (чем бы оно ни было) продолжается.

— Расскажите подробней. Начиная, конечно, с прошлого года.

— Наша школа совсем близко от дома — пять минут пешком, и не надо переходить ни одной дороги. В первом классе мы его в школу, конечно, водили, но уже в тот год в конце он просился: можно я сам возвращаться буду? Никаких в том проблем мы не видели, он у нас самостоятельный: открыть-закрыть, одеться-раздеться, яичницу пожарить, блинов испечь, помыться-прибраться — все это с пяти-шести лет умеет. Но учительница была против, поэтому бабушка (она отдельно живет, но недалеко, одна остановка на метро) его встречала. А во втором классе он уже твердо сказал: чего бабушке каждый день туда-сюда мотаться, у нее же ноги больные, мы с Игорем (это его закадычный друг, в соседней парадной живет, они вместе в садик ходили и в школу в один класс пошли, конечно) будем до дома вдвоем ходить и вместе уроки делать, про маньяков мы всё знаем, и ничего с нами не случится.

Мы с мужем подумали: и вправду ведь! Нас самих никто из школы никогда не встречал, сами приходили, обед разогревали, ели, уроки делали, во двор гулять шли, в кружки. А что ж наш сын-то? Глупее нас? Или на улице война?

Вот стали они с Игорем из школы ходить. По дороге, конечно, то туда зайдут, то сюда, то на площадке в футбол поиграют, то в торговом центре пошляются (мы по телефону проверяли), ну так тут ничего удивительного, я сама с подружкой по два часа из школы, бывало, возвращалась, мы друг друга по три раза туда-сюда до парадной провожали, всё наговориться не могли. И наши так же. Потом то у них уроки делают (там дома всегда прабабушка старенькая, с трудом с постели встает), то у нас. Мы-то с мужем и старшей дочерью (она у меня уже взрослая совсем, 24 года, от первого брака) на работе, но я старалась всего приготовить, чтоб двум мальчишкам поесть хватило, да и с работы я прихожу довольно рано — между половиной шестого и шестью. Все хорошо шло.

Однажды только мама Игоря меня спросила: Лен, а сколько ты своему денег на обед даешь и вообще? Я говорю: ну, пятьдесят рублей на обед в школе каждый день и еще сто в неделю, типа на карман. Она говорит: странно, он такие дорогие вкусности иногда к нам приносит, меня-то дома нет, но он же у тебя — добрая душа и всегда не только Гарика, но и нашу бабушку угощает. Я у нее на столике упаковки видела… Мне бы тогда задуматься, но я отмахнулась: да мало ли, может, из дома взял, может, их самих угостил кто-то, а они со старушкой (много ли у нее в жизни радостей осталось?) поделились.

И вот однажды непоздним вечером (Александр как раз у Игоря был, фильм они какой-то договорились вместе посмотреть) — звонок в дверь. Открываю — стоит незнакомый мужик средних лет, приличный на вид, и заявляет мне так серьезно и грустно даже: вы меня не знаете, но я хочу с вами про вашего сына или внука, сероглазого мальчика лет так семи-восьми, поговорить… Вы представляете, как у меня сердце упало? Я его за рукав схватила и кричу: скажите сразу, он жив?!! Он аж шарахнулся: жив, жив, успокойтесь, а он разве сейчас не дома? Нет, говорю, у друга в гостях. Он говорит: ну тем лучше. Вы позволите мне войти? Или, если боитесь, поговорим на лестнице. Я говорю: да чего уж там, заходите. А у самой сердце как будто в ушах колотится.

Мужика этого звали Евгений Григорьевич. Работает он в смены, живет недалеко от нас, домой иногда возвращается где-то между часом и двумя дня. И вот идет он дворами по оживленной дорожке между «Пятерочкой» и другим магазином и видит: сидит на обрубке тополя совсем маленький мальчик и горько плачет. А рядом школьный ранец стоит. Мужик подошел: мальчик, что у тебя случилось? Чем тебе помочь? А он слезы по физиономии размазывает и отвечает: никто мне не поможет, я в школе то ли сам потерял, то ли у меня украли сто рублей, на которые мама велела батон купить и кефиру, а они мне теперь не поверят, скажут, я на себя потратил, мама орать будет, а папа если пьяный придет, так и вовсе по шее накостыляет. (Мой второй муж вообще не пьет, если что.) Лучше я вообще домой не пойду. Евгений Григорьевич, конечно, говорит: да ерунда вопрос, не стоит плакать! Достает сто рублей, дает мальчишке: вот тебе, иди покупай свой батон с кефиром. Мальчишка берет деньги, смотрит серьезными большими глазами и говорит: спасибо вам, я буду за вас молиться, честное слово, я умею, меня бабушка научила (наша бабушка, опять же, если что, атеистка). И побежал вприпрыжку в сторону магазина. А Евгений Григорьевич домой пошел, умиротворенный такой, типа доброе дело сделал…