Сильвия Энтони - Открытие смерти в детстве и позднее

Об эволюционных теориях, которым Дарвин в 1859-м в «Происхождении видов» дал фактологический базис и механизм, на самом деле за годы до того уже думали многие. Комте в 1830-м опубликовал свой закон трех стадий интеллектуального развития человека. Герберт Спенсер (Herbert Spenser), единственный выживший из девяти детей своих родителей (остальные умерли в раннем детстве), в 1852-м опубликовал «Гипотезу развития» («The Development Hypothesis»). «Очерк о неравенстве человеческих рас» («Essai sur l\'inégalité des races humaines») Гобино (Gobineau), который назвали библией расистской теории, также появился незадолго до «Происхождения видов». Наконец, в год европейских революций, 1848-й, был обнародован «Коммунистический манифест» («Communist manifesto»), провозгласивший нравственную ценность и историческую неизбежность классовой борьбы. Марксисты полагают, что «Манифест» предвосхитил и завершил картину всего природного мира, представленную в «Происхождении видов»; Маркс хотел посвятить Дарвину первый том «Капитала».

Таким образом, человеческие антагонизмы получили новые оправдания, и были сделаны попытки связать их с новыми человеческими группировками. Свидетельства эволюции видов путем естественного отбора при научном их рассмотрении «вылились не в закон, а в литанию [389] для пения над могилами тех, кто оказался неприспособленным… [где] приспособленность значит лишь выживание [390] . Пока не известна развязка борьбы, нет и критерия приспособленности. Рекруты для человеческих конфликтов могут вербоваться только с помощью фантазии и надежды, веры и псевдонауки. В лоне такого псевдонаучного гуманизма был порожден супермен Ницше и Шоу – как идеальный человек, находящийся по ту сторону добра и зла. По словам Рассела, Ницше не упоминал Дарвина иначе как с презрением. «Ницше… нравится созерцать страдание… люди, которыми он больше всего восхищался, – завоеватели, прославившиеся умением лишать людей жизни» [391] .

Дарвиновская концепция смертности и ее функции была более популярна, чем концепция Мальтуса, хотя, по существу, они сходны. Теорию Дарвина привлекали для оправдания этических переоценок, под защитой которых люди с новым рвением кидались в борьбу под старыми национальными знаменами, а также находили новые причины для убийства миллионов собственных сограждан, многие из которых сражались или сражались бы бок о бок с ними при прежнем положении дел. Санкционировался кровавый конфликт между старыми и новыми группировками; дарвинизм якобы научно обосновывал и санкции, и группировки.

Фрейд выбрал биологию и медицину вместо юриспруденции, потому что был увлечен трудами Дарвина. Его биограф Эрнест Джонс (Ernest Jones) выражал удивление редкостью упоминаний работ Дарвина в письмах, беседах и сочинениях маэстро, а также тем фактом, что Фрейд оставался «с начала до конца своей жизни… упрямым приверженцем дискредитированного ламаркизма» [392] . Правда, принятие Фрейдом доктрины Ламарка не противоречит его дарвинизму, хотя он распространил его в такие области, где Дарвин едва ли присоединился бы к нему. В своей последней работе «Моисей и монотеизм» Фрейд объясняет чрезмерность чувства вины в еврейской истории и религии наследуемой бессознательной памятью предков, которые убили праотца народа, Моисея. «Я предлагал ему, – говорит Джонс, – изменить фразу, в котором он формулировал тезис Ламарка как универсальный… поскольку его уже не признает ни один добросовестный биолог. Его ответ сводился к тому, что все они ошибаются».

Представления Фрейда об эволюции человека отличались от дарвиновских не только его приверженностью ламаркизму, но и общим духом, а также его теорией смерти, – и то и другое, по-видимому, несут отпечаток глубокого влияния Ницше. Его взгляды в доступной для непрофессионального читателя форме содержатся в его открытой переписке с Эйнштейном, опубликованной в 1932 г. под патронажем Лиги Наций [393] . В отношении войны, смертности и эволюции они могут быть резюмированы следующим образом:

Поскольку Фрейд жил при двух мировых войнах, мы можем принять в расчет не только его теории, но и его реакции на войну В его биографии мы читаем, что в начале войны 1914 года он ощущал себя пылким патриотом Австро-Венгрии, хотя несколько позже перенес свою любовь и преданность на Германию как более эффективного члена военного альянса. Пацифизм не занимал никакого места в его реакциях на протяжении всей войны.

В открытом письме он спрашивает Эйнштейна: «Почему мы протестуем против войны, которая, по-видимому, заложена в природе вещей, биологически полезна и практически неизбежна?» Затем, отвечая на свой вопрос, он говорит: «Мы не можем не испытывать ненависти к ней. Мы являемся пацифистами, поскольку нас ими делает наша органическая природа». Но, в свете его собственного прежнего поведения, это странный довод. Едва ли он мог бы утверждать, что его органическая природа и психическая конституция радикально изменились между 1914-м (когда ему было близко к пятидесяти) и 1932-м.

Попытавшись вникнуть в его утверждения, мы проникнемся иным впечатлением, чем то, которое, видимо, они призваны были внушить. Испытывая в 1914-м воинственные патриотические эмоции, Фрейд был подобен большинству людей – без особой зависимости от культурного уровня, – в собственной стране, а также в Германии, Франции, Британии, России и других цивилизованных сообществах. В 1932-м со своим пацифизмом он также оказался в огромной компании европейцев и американцев, большая часть которых перестали действовать и думать как пацифисты в течение ближайшего десятилетия. И если политически он не проявил ни глубины, ни проницательности, это не должно быть причиной для удивления или упреков. Лишь одни аспект его поведения нуждается здесь в комментарии, поскольку имеет отношение к его аргументации: объяснение пацифизма органической природой, психической конституцией и культурным уровнем разительно противоречит его же позиции восемнадцатью годами ранее.