Аше Гарридо - Человек, которого нет

Да, это шутовское преувеличение. Но ведь есть что преувеличивать.

Одним словом, Лу понимает, что запросто может незаметно для себя поменять местами свое «лево» и «право» и остаться в убеждении, что всё в порядке, никаких нарушений восприятия нет. И так, полагаясь на собственное восприятие, он может очень глубоко заблудиться, и только добрый доктор психиатр сможет найти его в этой темной комнате… если повезет.

Выходит, Лу все-таки нуждается во внешних ориентирах, чтобы проверять внутренние. Всё упирается в выбор ориентиров. Все гипотезы о возможности «второй жизни» не подкреплены так называемыми научными данными. Это имеет большое значение для Лу. В шаманской картине мира переселение душ возможно, но… Лу внимательно рассматривает аргументы противоположной стороны. Ведь и в самом деле бывает ранний климакс, вот в чем дело. Вот в чем беда. Бывает ранний климакс, шизофрения, диссоциативное расстройство идентичности, субличности, анимус и анима, психологические защиты, неведомая научная ерунда, равно как бывает потеря и возвращение души, одержимость духами и неведомая ненаучная ерунда – и давайте проголосуем, на что это больше похоже. Наверное, результат голосования будет сильно зависеть от состава комиссии.

А ведь бывает и просто неправильная интерпретация. А еще – слепые пятна. Наше представление о себе самих так ограничено и искажено, что опускаются руки: невозможно добраться до окончательной истины о себе самом. Что делать, куда бежать? Как доверять себе? Как не доверять себе? Как найти ту золотую середину, которая не обязательно является средним арифметическим? Кто бы подсказал формулу, по которой вычислять…

Кто же наш герой? Сумасшедшая дама средних лет, когда-то не сумевшая смириться с потерей любимого мужа, или… кто-то еще?

А так вообще бывает? Шаманы говорят: бывает. Ученые утверждают, что не бывает, и очень язвительно комментируют проявления мракобесия и отсталости.

Что он сам думает по этому поводу?

Он не знает, что ему думать.

«В первый же месяц после переворота в Чили была арестована почти треть всех журналистов. Практически все они, независимо от возраста и пола, были подвергнуты пыткам. Большинство из тех, кого вскоре освободили, оказалось внесено в „черные списки“ и не могло найти не только работу по специальности, но и вообще какую бы то ни было работу. Число журналистов, погибших в ходе переворота или умерших (убитых) затем в тюрьмах и концлагерях хунты, колеблется от 2705 до 2820 человек (часть из них числится до сих пор „пропавшими без вести“)».

Александр Тарасов, «Верите, что можно подружиться с крокодилом?»

Сессия №2, 9 ноября 2012

Итак, от первой и второй сессии у него остались только короткие конспекты, скорее даже – столбики опорных слов. Он отметил, что необходимо «записать про море слева, особенный свет, пишущую машинку»… В первые дни был буквально ошеломлен, но всё же нашел силы сделать хотя бы это. Потом расшифровывал пункты, аккуратно подбирая слова, чтобы передать тающие впечатления. Ничего не придумывал. В чем сомневался – удерживал при себе, записывал только то, что точно помнил, что проявилось сильно и однозначно, только ощущения и мысли, возникавшие во время работы, избегая интерпретаций и трактовок.

Вот что осталось у него от второй работы с М.: опорные слова и то, как он расшифровал их чуть позже:

«Вид из окна:

Как будто смотреть из замкнутого пространства, более темного, – наружу, где светлее. Там город, он ограничен темной массой вдали и справа, слева – открытое пространство. Ничего не просматривается отчетливо, потому что там много солнца. Как будто пересвеченный снимок, видны края и контуры, остальное смыто солнцем.

Напряженность:

Я слежу за «отверткой» и понимаю, что мне надо очень сильно закрыться, не выдавать ничего. Похоже, можно ожидать любых способов воздействия, в том числе каких-то… технологических? И я готов, я уверен в своих силах, я могу противостоять этому».

Он помнил, как положил руки на подлокотники кресла: потому что так надо, так правильно в этом моменте. И тут же почувствовал, как будто не может убрать руки с подлокотников. Он помнил, что был в этот момент очень насторожен. И что очень ясно понимал: всё очень плохо, совсем плохо, но не это главное. Главное – сохранить что-то, что они хотят вытащить. Информацию.

Ему было трудно описать это напряжение с тонким привкусом азарта.

Против него превосходящие силы противника. Они могут сделать с ним всё. Почти всё. Вот это «почти» может остаться за ним. И он намерен сражаться и победить. Он чувствует себя вполне на равных в этой точке. Это очень длинное описание, на самом деле слов там вообще нет, нет мыслей, есть просто знание этого всего одним куском. И он увидел и прочувствовал это всем собой – и оно насторожило его.

Симон из «Подсолнуха», за которого Лу держался изо всех сил, был журналистом. И Лу рассчитывал – когда допускал реальность этой смутной «памяти» – узнать о своей жизни мирного журналиста, достаточно левого, чтобы попасть под раздачу во время фашистского мятежа. Не более того. Максимум максиморум он ожидал обнаружить, что был социалистом. Но оказаться кем-то, владеющим секретной информацией? Хорошо, и такое может случиться с журналистом в неспокойные времена… Но быть кем-то, кто умеет и способен эту секретную информацию защитить, хотя к нему будут применены «технологические методы»? Какие? Пентотал натрия, другие виды «сыворотки правды»? Что-то еще? Как от этого защититься? Здесь стойкость духа роли не играет. Здесь нужна, наверное, какая-то специальная подготовка, тоже технологическая? Это уже не журналист, это… кто?

И поверх этих растерянных мыслей – испуг. Если это правда, то хотя бы понятно, отчего он не может ни смотреть фильмы, ни даже читать тексты, в которых описывается состояние наркотического опьянения. До головокружения, до замороженного оцепенения, невозможности дышать. Просто читаешь текст без всякой задней мысли, например «Помутнение» Филипа Дика. Или смотришь фильм – например «Джиа». И вдруг обнаруживаешь себя глубоко в дурнотном тумане, на дне колодца, плотно набитого серой ватой. Там невозможно быть, невозможно дышать. А ведь никогда ничего не употреблял, даже не пробовал ни разу, и неоткуда знать, как оно, здесь и сейчас, в этой жизни 1963 года рождения.

Записал еще это:

«Страх:

Трудно подобрать слова. Уверенный. Необратимый. Когда знаешь, что не страшно уже не будет. Всё, больше никогда. Когда совершенно ясно, что это уже конец. Уже не пронесет, не повезет. Не выживешь.

Страх чистый, совсем без примесей.