Аше Гарридо - Человек, которого нет

Пусть что угодно, лишь бы что-то одно.

Когда-то потом он показал ей записи сессий, которые он прилежно вел. В них он называл ее М. Этот инициал не имел никакого отношения ни к ее фамилии, ни к имени. Почему так, спросила она. Я называю тебя Мелани. Почему? В честь Мелани Кляйн. Но почему? – удивилась М. Он пожал плечами. Тебе идет.

Но позже он думал о ней просто: М. И еще позже усмехался: как у Джеймса Бонда.

Он приходил и садился на стул, М. садилась на стул напротив, брала ручку – такую обыкновенную, которой пишут в тетради. Ручка у нее была белая с синим прозрачным «хвостиком» на конце. Из окна за спиной М. в синий «хвостик» попадал свет – получалось, как будто зажигается синяя искра. В первый раз М. случайно взяла эту ручку: просто была ближе. Потом Лу попросил, чтобы была эта ручка. Для него это было как тайная шутка, невинная проказа, намек на фантастический телесериал. Как будто в руках у М. оказалась ультразвуковая отвертка Доктора Кто. Лу и стал называть ее «отверткой». Это было правильно: инструмент. Вскрыть мозг, развинтить каркасы и решетки, извлечь чудо из обыденности, выковырять тайну.

Первые две или три встречи он не записал – потом жалел об этом, но что уж теперь. В дальнейшем он скрупулезно, насколько мог, составлял отчеты: всё, что мог вспомнить о происходившем в сессии, все свои ощущения, эмоции, приходившие мысли и возникавшие перед внутренним взором картинки, порой мимолетные и хрупкие, как слюдяные лепестки, порой навязчивые – не отмахнешься, не оттолкнешь… Всё, что только мог, он записывал в тот же день или на следующий.

А в первые дни он просто растерялся. Может быть, он и надеялся на то, что его «воспоминания» окажутся подлинными, но уж никак не рассчитывал на это всерьез.

А оно…

Сессия №1, 7 ноября 2011

В первый же раз, следя за движущейся перед глазами «отверткой», он увидел что-то такое, чего не ожидал. Она сказала: просто смотри, просто думай про этот город. Что тебе приходит в голову, что ты чувствуешь, что видишь, когда думаешь о нем?

И он видел или не видел солнечный свет, какой бывает над морем, очертания гористой местности вдали… Очень неопределенно, очень смутно. Море – слева.

Лу рассказывал М. о том, что ему виделось. Говорил о том, что в детстве здесь с родителями ездил – она ездила – к морю на пригородном поезде, и в том городке, как выходишь с вокзала и поворачиваешь на дорогу, ведущую к морю, море тоже было слева, может быть, это оно и есть. Нет, гор там не было, были высокие дюны, и если смотреть против солнца… Ему было спокойнее, когда он так говорил. В конце концов, он никогда не мечтал обнаружить себя совсем сумасшедшим, вот как положено – с галлюцинациями и бредом.

Смотри еще, говорила М.

Он смотрел, следил за синим огоньком и чувствовал, как кисти рук становятся тяжелыми… Тяжелыми и очень напряженными… И вдруг.

Так неожиданно, как подносишь к губам кружку, чтобы глотнуть молока, – а там вдруг кефир.

Он увидел очень отчетливую картинку, ограниченную, как будто у него там очень маленькое поле зрения, но в этих границах всё очень четко: угол стола, коричневый, деревянный; пишущая машинка – голубовато-серая с черными клавишами, в ней заправленный лист, и еще пара листов лежит слева от машинки на столе, наискось, они сдвинуты относительно друг друга. Свет такой, как бывает, когда солнца много и комнату от него прикрывают, у него такой особенный цвет и движение: занавеска слегка колышется от ветра. Свет слева.

Он удивился.

Пишущая машинка?

А потом сообразил, что вообще-то да, что же еще? Если начало семидесятых. Ну, не компьютер же, в самом деле.

От этого понимания он испытал огромное облегчение и радость. Или не от понимания. Просто – радость. Радость от этой картины. Как будто она сама по себе очень дорога сердцу. Как будто всё внутри откликается на нее теплом, энергией, светом.

Это была первая картинка, которая не рассеялась при попытке ее рассмотреть. Он всё же разглядывал ее торопливо, боясь потерять: клавиши черные, круглые, под ними очень отчетливо был виден механизм, эти черные изогнутые железки, он даже не сразу вспомнил, как они называются. Сколько лет он близко не видел пишущей машинки? Все его клавиатуры за последние лет десять – серые пластиковые кнопочки с красными и черными буквами. Он захотел увидеть клавиши – и смог их увидеть. Круглые, черные, на них отчетливо были видны металлические желтые латинские буквы.

От этого разглядывания радость захватила его всего, затопила до самого горла. Он едва смог ее описать, найти слова, чтобы верно передать ее силу и ее смысл. Он говорил: это место моей силы и свободы, это работа, которую я люблю и которая получается так же свободно и естественно, как дыхание. Которая имеет смысл.

Потом он нашел еще такие слова: так рыцарь узнал бы свой меч.

Но, еще не успев отдышаться от радости и гордости, царивших в нем, он стал шарить вокруг, ощупывать руками привычную картину мира, искать возможность списать эту картинку на что-то здешнее, точно бывшее. Например, большая комната в институте, с аквариумами, чучелами рыб, столами научных сотрудников, с бородатым ихтиологом, знакомым его матери, который давал поиграть толстую многоцветную шариковую ручку, привезенную из-за границы… Бумажных куколок-принцесс, которых для него вырезали из бумаги мамины коллеги. Там, конечно, были пишущие машинки, даже и с латиницей, наверное. Он не мог утверждать это с точностью, но хватался за эти воспоминания и держался за них изо всех сил. Он не мог не понимать, что там совсем другой свет – прямой и однозначный электрический свет, и там есть аквариумы, чучела, ручка, принцессы, а пишущая машинка не оттуда.

Но он честно попытался.

«У людей с высокоразвитым интеллектом бывают сколь угодно фантастические и невероятные бредовые идеи. Критическая способность не ликвидируется, а ставится на службу бреду».

К. Ясперс

Когда я в первый раз пришел к М., я захотел увидеть город. Будь с этим желанием, сказала она. Говоря попросту – сиди и желай этот город, желай увидеть его, отдайся своему желанию, дыши… им. Но я не увидел города. Я только почувствовал… свет. Свет был слева, такой, какой бывает над морем, – живой, текучий и трепещущий. И его было много, яркого играющего света, но я видел его как будто в маленькое окошко и больше ничего не мог различить. Края поля зрения были размыты и затемнены. В остальном картинка была точно такой, какими бывают воспоминания: четкой и определенной, и в то же время утекающей, растворяющейся при попытке сосредоточиться на деталях, если не разглядел их когда-то.