Аше Гарридо - Человек, которого нет

Че-ло-век.

Обычный.

Я знаю.

Потом я еще встречал таких – которые были кем-то раньше. Несколько экземпляров Гарри Поттера, например. Пару-тройку Феаноров. И еще кое-кого.

Просто так уж не везло: если встречу кого, так оказывается или эльф какой непростой-могучий, или владыка другого мира, или Гарри.

И мне от этого делалось так неуютно, что хоть всё бросай и… И что? Считать себя обратно ею? Не выйдет. Этот шалтай-болтай уже не соберется в скорлупу, и вся королевская рать его туда не затолкает. Совсем отказаться от того, что я есть, я уже не мог. Но и всерьез утверждать, что я есть, в такой компании – невозможно. Как в том стареньком анекдоте про психбольницу: «…а главврач и говорит: не верьте им, не верьте, Наполеон – это я!»

Оставалось только замереть в неудобной позе: я вроде бы есть, и вроде бы меня же и нет. Потому что если я есть – то я какой-то гарепотер, извините, а я же не гарепотер, я же просто человек. Не д'Артаньян, не Люк Скайуокер, не Джек Воробей… Я – просто я, человек обыкновенный, не пират, не мушкетер, не герой. Не нуждаюсь в поклонниках и обожателях, так что и загадочность мне ни к чему. Никого не хочу очаровать – кроме как своими текстами, а текстам не нужно притворяться кем-то другим, тексты – вот они: есть как есть или нет как нет. Я про себя не сочинял, никакого сходства себе с кем-то замечательным не приписывал, я пытался понять только одно: я есть? И второе, если можно, хотел бы знать: кто я?

А что повесть написали… Кто ж мог знать, что Катерина меня не забудет? Я на это не рассчитывал, да и не мечтал об этом. И незабудки мои не про нее.

Есть еще анекдот такой. Там так: в дверь звонят, хозяин открывает, а там стоит такой – в сером плаще, в шляпе и в темных очках, я, говорит, вас видел на Луне. А хозяин ему в ответ: а я вас видел на… В общем, там, куда обычно с таким предлогом посылают. И когда мне говорили, что меня видели в прошлой жизни, и я там был кем-то таким и эдаким, мне всегда этот анекдот вспоминался: а я вас видел на Луне. Ну-ну.

Но в том и беда. Или я есть – и тогда как я могу отрицать возможность встречи с Гарри Поттером? Или Гарри – литературный герой, его не существует, и тогда я должен признать, что меня тоже нет.

Так я себя и отрицал, для собственного спокойствия.

Сессия №4, 30 ноября 2012

После предыдущей сессии, когда он то и дело пытался упасть со стула, М. предложила ему сидеть на диване. «Если что, я тебя удержу, но лучше не отвлекаться на это». Он сказал, что вряд ли упадет на самом деле: он в сознании и контролирует себя, но…

И согласился пересесть на диван.

Едва он сел, накатил ужас.

Он сказал об этом, и М. предложила оставаться с ужасом.

У него почти сразу начала кружиться голова, повело вправо – быстро и неодолимо, как в обморок.

И ощущение близкой «отключки», знакомое ему по предыдущим сессиям, тоже навалилось – пустотой, ватой в колодце.

Они снова и снова возвращались в эту пустоту, и когда М. спрашивала, как ему, он отвечал: хорошо. Это действительно было облегчением по сравнению с ужасом, который охватил его в начале. Он собирался и готовился к погружению в кошмар – а тут всего лишь голова тяжелеет, кружится, и падаешь вбок. Куда как хорошо.

Он собирался в этот раз взглянуть попристальнее на то, что называл про себя «креслом стоматолога», убедиться, что это оно и есть. Но было только головокружение, только падение вправо, по спирали. Два, три, четыре…

М. спросила: как на карусели?

Ком в груди, примерно там, где захватывает дух, когда летишь на качелях, и вдруг отчаянная зевота. Мозгу понадобился дополнительный кислород? Он вспомнил старую карусель с длинными цепями в парке возле её дома, и как её вдруг стало укачивать на каруселях и пароходах, когда ей было немного больше десяти, а до того такого не было… Он стал думать, чем еще можно объяснить это неуправляемое падание головы, может быть, это память о самых первых месяцах жизни, когда она еще не могла держать голову? Это были очень разумные мысли, и одновременно ему стало грустно. На всё что угодно может найтись такая карусель, которая объяснит всё непонятное; младенчество, в котором не было слов и понимания происходящего, и потому та память теперь аукается всякими загадочными выкрутасами, и ты, как дурак, громоздишь рационализации одну на другую, и содержание может быть насквозь фальшивкой, есть только процесс. Реальны ощущения тела, любая трактовка сомнительна. Есть только психологическая защита. Его самого – нет.

И остается только попрощаться со всеми, кто ему дорог, объявить, что он обманывал их, не нарочно, но всё же. Заблуждался сам и вводил в заблуждение других. И они с М. скоро размонтируют эту защитную конструкцию, его иллюзорную личность, его самого. И, как честный человек, он должен согласиться с тем, что его нет, есть только карусель и кресло стоматолога. И надо просто со всеми попрощаться.

Потому что, как честный человек и честный исследователь, он целиком и полностью поддерживает этот процесс размонтирования. Ему даже вспомнилась умная фраза: «сотрудничает с врачом, а не с болезнью». И скоро его уже не будет.

М. сказала ему потом, гораздо позже, когда они обсуждали результаты их работы, что в тот момент он выглядел лет на семьдесят: состояние кожи, количество и расположение морщин, сероватый цвет лица.

А он думал: зачем ему сокрушаться, как здесь будет, когда не будет его? Как он будет объясняться с друзьями, просить прощения за обман… Это будут не его проблемы, а того, кто тут останется, и друзей. Но больше не его.

И тут он заплакал. И, плача, продолжал думать.

Есть вещи, которые необходимо сделать, если хочешь уважать себя. Они являются непременным следствием того, кто ты есть, того, какой ты. И если он – это он, тот самый Симон из Вальпараисо, он не имеет права оставаться в неправде, оставаться неправдой. Он может быть только настоящим, а ненастоящий, притворный Симон – гнусная фальшивка и Симоном быть не может. «Я просто не могу этим быть». И надо это сделать, размонтировать психологическую защиту, рассеять иллюзию. Необходимо. Только бы поскорее это сделать, выполнить эту работу исчезновения. Не тянуть с этим, потому что это слишком унизительно и мучительно.

Так он плакал какое-то время, думал, молчал, говорил… Он не знает, сколько времени это продолжалось, для него – очень долго.

И вдруг в нем поднялось возмущение: кто сказал вообще, что он должен? Он просто так сдаваться не будет. Он сказал: я живой. И улыбнулся так – с клыками. На самом деле он злорадствовал: а не достали.

А вот я. Вот я. Суки.

Я – вот. Живой.