Александр Куделин - Неуставняк-1

– Ни хуя себе, два бутерброда!!! – Я вытащил из холщовой котомки палку сервелата и кольцо копчёной колбасы, два батона белого хлеба и кусок сыра весом под кило. Остальное содержимое было уже неинтересно.

– Ты че, жмодяра?!. – разноголосо взорвался стол.

У Вторых появился интерес, они стали поворачиваться и даже, осмелев, привставать со своих сидений.

– Нет, меня собирала мама, я и не знаю, что она туда запихнула, – потеряв голос, пролепетал очкарик.

У него затряслась нижняя губа, очки вспотели, он всем телом повернулся в сторону прапорщика, но с той стороны на него осуждающе смотрели Вторые. Их взгляда он не перенёс и, чтобы хоть как-то стереть себя из этой сцены, обмяк, ссутулился и уткнулся в окно лбом. Он молча заплакал, выдувая на стекло пар, который проступил росой вокруг его головы, и в нашем обществе появился Третий.

– Дурак! Щаз приедем, нас всё заставят сожрать! А всё, что не схаваем, выкинуть! – сказал один из Первых, который был явно подкован и действовал в рамках своих твёрдых знаний.

По сути, он в нашем временном коллективе стал дирижёром и, честно говоря, было удобно быть Первым, равным и приближенным к человеку, знающему наперёд всё.

Когда все припасы Вторых были разделены, чтоб лучшей частью вскормить Первых, из Вторых к нам присоединились двое, добавив на стол каждый от себя ещё по одной бутылке водки. НУ ЧТО ЗА НАРОД? НЕЛЬЗЯ, НЕТ, А МЫ ВСЁ РАВНО, ПОЖАЛУЙСТА.Откуда!?! Умом Россию не понять. Выделившись из Вторых, они не стали равными нам, но для остальных перешли к Первым.

Беседа лилась своим чередом – я молчал и больше слушал. Дирижёр рассказывал, как вести себя на пункте сбора. Он знал всё: весь распорядок и все действия. Первые разрабатывали план, чтоб нести службу прикольно, вместе, одним строем.

Дорога не кончалась, мы покуривали прямо в автобусе, водитель, подглядывая в зеркало заднего вида, ставил бровки домиком, но молчал. Ему по-отцовски было нас жаль, и весь наш кавардак он расценивал как «Пусть дитяти напоследок потешатся!».

Первые уже давно перепрессовали Вторых на другие места, а на освободившемся сиденье накрыли стол. Сами мы сидели вокруг него, а кто не мог дотянуться, тому передавали.

– Командир, а нам поссать то дадут?! – спросил я развязным тоном.

Прапорщик словно ожидал команды – он резко поднялся со своего места и быстро прошёл в нашу сторону.

Придерживаясь за верхний поручень, он принагнулся над столом и, протянув руку, подхватил открытую полбутылки, затем, как горнист, приставив горлышко к губам, вознёс её в приветственном порыве к потолку и замер, вливая в себя содержимое. Наш восторг, не подтверждённый аплодисментами, он принял как должное и, взяв со стола кусок отломленного хлеба, нюхнул его, скомкал и зажевал. Оглядев нас и ещё раз посмотрев на стол, он невозмутимо вернулся на место.

Мы аж привстали, а Вторые же, видимо, питавшие надежду на справедливость, словно растворились. И только Третий сидел, не меняя позы, уткнувшись в стекло, которое от слёз и дыхания покрылось сопливой слизью.

– Если вы такие кентовые, можете ссать в сапог, а остановки, чтоб вас потом ловить по полям и лесам, не будет, – сказал прапорщик и затих, прикрыв глаза.

Он потом ещё один раз подошёл и выпил, но в этот раз его жажда была умеренней, зато аппетит – волчий: пришлось даже пополнить стол за счёт второй колонны.

– Всё! Сворачивайтесь, подъезжаем! – произнёс он, возвращаясь на место.

Больше мы его никогда не слышали. По приезде он передал нас и запечатанный пакет какому-то капитану и вернулся в автобус. Я его запомнил – он первый мой военачальник, который отвечал за меня, и которому я был обязан вверить свою жизнь для свершения ратных подвигов. Именно он позволил нам окунуться в первый в нашей жизни недетский коллектив, образовавшийся в короткое время по законам живой природы.

Станция Егоршино – это пункт комплектования и отправки команд призывников на просторы нашей огромной Родины. Он и сейчас не утратил своего предназначения, только география призывников уменьшилась до Центрального военного округа. Впрочем, наши боевые подразделения в Таджикистане также комплектуются отсюда.

Особой ностальгии по пункту нашего сбора нет. Три с половиной дня, изменившие жизнь окончательно, безжалостно втолкнули меня в начало армейской действительности.

Разум не приемлет, но события, произошедшие не только со мной, требуют своих откровений.

Дорога для нашего автобуса закончилась как-то очень резко. Началось бездорожье, и он, превратившись в катер, начал рассекать попадающиеся водные преграды, как крейсерская лодка. Водитель вёл машину с напором, понимая, что остановка в центре лужного озера чревата окончательным потоплением нашего корабля. Выбираясь из лужи, нашему автобусу приходилось с разбега карабкаться на какой-нибудь пригорок, с которого мы вновь сползали в грязевую жижу.

– Ёбаный папуас, щас точно встрянем! Я в лужу ни хуя не полезу, пусть вытаскивает ваш призывной начальник, – подал голос водитель.

Лицо его сосредоточилось, губы напряглись, а слова он произносил так, словно у него на спине лежал мешок с песком кило на сто. Весь он подался вперёд и каждый раз, когда машине требовалось усилие, подталкивал её, упираясь тощим животом в руль.

– Ну, давай, ласточка! – цедил он сквозь зубы, когда мы въезжали в очередную лужу. – Я, бля, прошлым призывом встал вот в этой, четыре часа куковал, пока пригнали трактор, а когда цеплял её (вероятно, “Ласточку”), простыл так, что чуть богу душу не отдал! – сетовал водитель, обращаясь к прапорщику.

Сам прапорщик молчал, но телом тоже подталкивал машину, приближая миг нашего с ним расставания.

Амфибия под названием “Ласточка” выехала на площадь. Это была не городская площадь, а обычный сельский сход. Просто улица расширилась, и образовалось неровное круговое пространство, куда мелкими ручейками стекались несколько переулков и лужа – знаменитая гоголевская лужа, которую неоднократно и с любовью описывал гений. Мне за ним не угнаться, поэтому я повторяться не буду. Когда наш баркас проплывал по краю этой водной глади, из переулка показался мужик. Он неуверенной походкой дошёл до конца переулка, а дальше только кромка суши вокруг огромной лужи, густые заросли кустарника и крапивы, охраняющие границы ветхих заборов.

Мужик из переулка словно выпал. Шаг назад идти ему помогал редкий штакетник расшатанных заборов, охранявших пределы частной собственности, а тут вдруг ничего, ну просто ничего, одним словом – засада. Ему без поддержки забора удержаться на ногах было просто невозможно. Он попробовал встать, чтобы двинуться вдоль кромки, но попытка не увенчалась успехом, и он, оказавшись в очередной раз на коленях, поднял голову и посмотрел вдаль – через лужу, рассекая которую, осторожно шаря колёсами по дну, проплывала наша “Ласточка”. Взгляд его заметался, требуя развеять наваждение. Я посмотрел на другую сторону площади и увидел гостеприимно распахнутую дверь сельмага, которую скрыл наш автобус.