Андрей Пузырей - Психология. Психотехника. Психагогика

А.П.:Без страстей, вне опыта страстей – и тут мы делаем важный шаг в понимании страстей у Декарта, – не проходя через опыт страсти, всегда – претерпеваемой страсти, человек не может ничего ни узнать и по-настоящему понять в своей жизни, ни даже, как ни парадоксально, опять же: достичь свободы.

Казалось бы, как раз страсти, захваченность ими и делает человека несвободным, мешает ему ясно видеть и трезво понимать, искажает мысль или даже делает ее невозможной. А Декарт всем своим учением о страстях говорит по сути – к сожалению, мы не успеем, должно быть, добраться до этого места в лекции Мераба Константиновича, – говорит поразительные слова: не от страстей, говорит он, нужно освобождаться, а от глупости!

Это не значит, однако, что страсти вообще и страдание, о котором идет речь у Декарта, в частности, нужно искать или пытаться специально, намеренно культивировать, чтобы тем самым «обеспечить» условия соответствующего «продуктивного» опыта. Конечно же, никакого «для того, чтобы», никакой преднамеренности, поиска и культивирования страстей быть не должно, да и не может – не может уже в силу самого декартовского понимания страстей в данном случае, понимания их как феноменов свободы. Как, впрочем, и в силу его понимания опыта и извлечения опыта.

Были и есть особые «культуры страдания», и не только в рамках той «романтической» традиции, которую имеет в виду Мераб Константинович. С ее особым образом «художника», который будто бы ничего путного не может сделать, если не проходит через опыт страдания – предельного, последнего страдания, на границе того, что вообще может вынести человек.

И тогда, вроде бы, если вы хотите быть художником, если хотите вообще на что-то серьезное, что касается творчества, рассчитывать, вы должны пройти через подобный опыт страдания, а если на вашу долю – к несчастью! – этого страдания не выпадает (хотя, конечно, трудно вообразить человеческую жизнь, в которой этого не было бы в избытке!) – не выпадает «в нужном количестве» или же оно не того «качества», то, вроде бы, не остается ничего другого, как его искать, его индуцировать или призывать и провоцировать.

Из страдания, из страстей делается допинг – и один из самых сильных и опасных допингов – для творчества. Причем не только для художественного творчества, но также, положим, и для той же философской мысли. В этом видится «обеспеченность» творчества – и прежде всего «нравственного» и «духовного» порядка – жизнью, реальным личным опытом художника или мыслителя, видится основание значимости творчества для других людей.

Дело при этом понимается так, что творец, через провокацию призывая на свою голову страдание – «за» и «для» других людей, неспособных на такой «эксперимент» в своей жизни, – «добывает» некий уникальный опыт и «откровение», принося себя, таким образом, в некотором роде в «жертву».

Допинг, однако, – это и всегда-то жульничество: попытка заполучить то, что тебе, в твоем нынешнем состоянии, не принадлежит, а тут это не только бесчестно, но и, как я уже говорил, бесцельно. Тут не только нельзя украсть, но нельзя даже ничего и «заработать» или «заслужить», нельзя «купить» или получить «в обмен» – вообще ничем нельзя обладать – ни чужим, ни своим. Да «своим» тут и не может быть ничто из того, что можно заработать и чем можно обладать – как бы парадоксально опять это ни звучало.

Парадокс, однако, еще и в том, что когда страдания действительно и неотвратимо выпадают нам в жизни, им в этой жизни не находится места. Чаще всего мы даже и не опознаем, не понимаем – в буквальном смысле этого слова: не можем «взять» – ситуацию как ситуацию страдания, что значит, конечно: не можем «взять» ее через и внутри со-ответствующего ей отклика на нее, не можем должным и всегда единственным образом на нее ответить – опять же, все из того же топоса свободы, то есть: любви.

Мы не можем открыться страданию, пойти ему навстречу, не можем пройти через него. Не можем даже встретиться с ним как с нашим страданием, что значит: со страданием вообще, ибо как феномен свободы, как то, что может рождаться только в топосах незаместимости, страдание может быть только нашим страданием – неразделимо нашим, но прежде: незаместимо, – а этого всегда еще нужно достичь!

Мы же «страдаем» чужими, «заемными», а потому, по Декарту, неподлинными, ненастоящими или даже, как он о том и говорит в письме, нереальными, фантомными страстями: «Ведь того, – пишет он Елизавете, – что вы принимаете за последнюю реальность своей жизни и истинную причину своих несчастий и страданий, на самом деле просто нет, не существует!»

Отчего, конечно, эти фантомные страдания не становятся менее мучительными. Но: пытка есть, непереносимая боль есть, а страдания, истинного страдания – как того, что открывает возможность опыта страдания, возможность извлечь опыт, – нет! «Если б ты знал страдание, ты бы уже не страдал!»

Истинный, духовный опыт страдания – а опыт, говорит Мераб Константинович, вообще можно извлечь только как духовный опыт! – опыт из той пытки, что с нами происходит, извлечь нельзя.

В этом месте нужно двигаться очень строго, как мы о том говорили, обсуждая тбилисскую лекцию Мераба Константиновича о психоанализе, когда нам пришлось не согласиться с Мерабом Константиновичем, всерьез и без оговорок полагавшим, что в психоанализе, внутри самой психоаналитической работы и благодаря ей создается возможность для «нового опыта сознания» пациента, опыта, который позволяет ему пройти через точку своего второго, духовного рождения.

Важно, конечно, подчеркнуть эти «внутри» и «благодаря». Вы помните, быть может, замечательную историю, как в дискуссии после моего выступления в парижском университете перед тамошними психоаналитиками один из них выразительно воскликнул: «Простите, но ведь психоаналитик – тоже человек!» Да, конечно: вне, независимо, а чаще даже – вопреки самой аналитической работе и с терапевтом, и с пациентом может произойти все что угодно.

Но собственно психоанализ – а Мераб Константинович имел тут в виду ортодоксальный фрейдовский психоанализ – как раз, напротив, если угодно, нацелен, установлен на то, чтобы во что бы то ни стало исключить возможность такого «нового опыта сознания», он ведется так, что такому опыту в психоанализе нет и не может быть места.